Олег Михайлов - Куприн

— А Александр Иванович?.. — Ситников, размягчённый напитком, ещё пробовал вернуть дочь писателя к интересовавшей его теме.

— Папа́? Конечно, ничего не знал. Что вы! — укоризненно возразила она. — Родители всегда так консервативны. Да, я пригласила подружек из дома Пуаре. Хотела похвастаться. Это вполне естественно. И вот в разгар веселья подходит ко мне одна и говорит: «Ты ещё не догадалась, что он носит парик? Твой друг лыс». Другая замечает: «У него же корсет! Он прячет живот». А третья добавляет: «У твоего друга вставные зубы. Это старик!» Но мне было всё равно. Главное — он мне нравился. — Ксения Александровна длинно поглядела на Ситникова, который поспешно опустил глаза. — Вы взрослый человек... Признаюсь: я искала близости. И какой же конфуз ожидал меня. «Дорогая, — сказал он, когда все разошлись, — дорогая, завтра мне предстоит трудное дерби в Шантильи». Пардоне муа — вы меня извините, но за этим последовало несколько скабрёзное «мо» [87] ...за этим последовало несколько скабрёзное «мо».— «Мо» — словцо (от фр. mot — слово). . «Двух скачек подряд, — сострил он, — я не выдержу». Ах! Я всю жизнь искала не то и не там, где следовало. И вот урок: на старости лет я осталась совсем одна.

— Расскажите же об Александре Ивановиче! Первые годы во Франции вы жили вместе... — взмолился Ситников и взял протянутую ему рюмку.

— Не совсем так. В Париже родители очень скоро отдали меня в католическую школу. Это был полуинтернат-полумонастырь со средневековыми нравами. «Ле Дам де Провиданс» — «Дочери Провидения». Боже, как я там страдала! Маленькая русская дикарка с дурным произношением. Лупетка, как называл меня папа́, над которой все смеялись...

«Так вот откуда эта простудная интонация, — с хмельной обострённостью понял Ситников, — Это же прононс. Дочь писателя жила во Франции с тринадцати и до пятидесяти лет. И она заставила себя сперва безукоризненно говорить по-французски, а потом, верно, по-французски и думать...»

Ему впервые стало жаль Ксению Александровну, которая ещё щебетала о чём-то парижском. Но едва Ситников решился выразить сочувствие в том, что ей, очевидно, тяжело и горько было вдали от родины, на чужой стороне, — как совсем рядом возник страшный, ни на что не похожий, тоскливый и ужасный звук, леденящий душу.

— Что это?! — цепенея, воскликнул он.

— A-а... Не обращайте внимания, — отмахнулась дочь писателя. — Это Нерон. Он чувствует вас. Очень агрессивен к чужим... Послушайте лучше, я расскажу вам о Франции. Я много гастролировала по стране. Кстати, вы не хотели бы написать вместе со мной об этом очерк или даже книжку? Я повидала так много...

— Боюсь, что нет, — отрезал Ситников. — Если я напишу книгу, то это будет книга о вашем отце.

Бутылка «Выборовой» была пуста. Ксения Александровна с сожалением поглядела сквозь неё на Ситникова, поднялась с тахты и пересела за стол.

— Итак, продолжим работу... — несколько суше сказала она.

Ситников обернулся. Сморщенная, слегка ссутулившаяся дочь писателя сидела под огромным фотографическим портретом, которого он не заметил, когда вошёл. Очень юная и очень хорошенькая девочка-женщина смотрела прямо на него широко раскрытыми наивно-греховными глазами. Как укор жизни, как протест и одновременно как возмездие выглядели эти словно бы никогда не находившиеся и в отдалённом родстве два существа — на портрете и за столом.

— О, витязь, то была Наина!.. — прошептал Ситников.

— Не правда ли, я была прелестна, — по-своему истолковала его порыв Ксения Александровна. — Фотография сделана в самом начале моей карьеры в синема. Как мне повезло! Вы знаете, манекенщицам тогда платили сущие гроши. Но было одно достоинство — разрешалось взять на вечер какой-нибудь фантастический наряд. Вот вам и сказка о русской Золушке. Как-то дом Пуаре одолжил мне золотое платье и золотую «сортье де баль» — накидку, обшитую зелёными страусовыми перьями. Возможно, моя детская мордашка в этом невероятном туалете казалась смешной. Но сама я чувствовала себя королевой вечера. И вдруг Золушку приглашает на танец Принц — самый известный тогда во Франции кинорежиссёр Марсель Лербье. Для меня пробил звёздный час...

— А что же Александр Иванович? — перебил её Ситников. — Всё так же бедствовал?

— Что я могла поделать! Он называл синема жесточайшей отравой. Хуже алкоголя и морфия. Папа́ и сам получал предложения. Но, увы, от кинохулиганов. Однажды три подозрительных субъекта явились к нему с закусками и водкой. Они угощали отца, хотя ему было строго запрещено пить. Затем стали подсовывать договор на постановку его романа о падших женщинах... Они хотели, чтобы он сыграл в этой ленте роль старого пьяницы...