Олег Михайлов - Куприн

— Как вы могли допустить это? — вырвалось у Ситникова, который почти с ненавистью глядел на дочь писателя.

— Я как раз была у родителей. Больше всего меня возмутило, что в договоре значилась ничтожно малая сумма. Мы с мамой ворвались в комнату и почти вытолкали их вон...

— Так унижать прекрасного писателя... — простонал Ситников.

— Папа́ был очень сконфужен... И добродушно сердился на то, что постепенно я делалась во Франции более известной, чем он сам. — Ксения Александровна победно взглянула на гостя. — Ленты с моим участием имели успех. «Дьявол в сердце», «Тайна жёлтой комнаты», «Духи дамы в чёрном», «Последняя ночь»... Однажды шофёр такси услышал, как папа назвали по фамилии. «Вы не отец ли знаменитой...» — спросил шофёр. И сказал моё имя. Дома папа́ сокрушённо повторял: «До чего я дожил! Стал всего лишь отцом «знаменитой дочери»!»

— Он вас очень любил, — мрачно заметил Ситников и спрятал в боковой карман пиджака девственно чистый блокнот.

— Конечно! Несчастный папа́!.. Помню, я шла домой, к родителям, и вдруг услышала весёлый смех двух девушек: «Смотри, какой смешной старичок на той стороне улицы боится перейти дорогу!» Папа уже так плохо видел... И, кроме того, был подшофе... Мне было неловко подойти к нему сразу, и я подождала, пока девушки уйдут...

«Неужели ты так и не поняла, кто был твой отец?» — подумал Ситников и, трезвея, спросил:

— Простите меня, Ксения Александровна. Но всё-таки, отчего вы не вернулись с Александром Ивановичем на родину? Тогда, в тридцатых?..

— О! На это не сразу ответишь... — Ксения Александровна встала и с нервным артистизмом заходила по комнате. — Вы очень молоды и не можете знать той жизни. И вы не представляете, как мы с мамой всего боялись. Когда бежали от большевиков, из России, знаете, мама спала, не раздеваясь, до самого Берлина. Ну, а потом...

— Что же? — прокурорским тоном вопросил Ситников.

— Я только что подписала тогда прекрасный контракт с Холливудом. Учтите, мне не было ещё и тридцати лет... Будущее казалось мне лучезарным!.. А теперь я вижу, что все те годы прожила бесплодно.

— Но вы по-прежнему актриса! Вам же создали здесь все условия, — несколько казённо укорил её Ситников.

Ксения Александровна с сожалением посмотрела на него.

— Да, я играю, — устало согласилась она. — Всё больше пожилых иностранок или комических старух. Нет, лучшие годы остались там! Давайте же примемся за луковый суп!

Ксения Александровна колдовала в кухне, а Ситников с жадностью разглядывал старенький семейный альбом с самыми неожиданными фотографиями беспокойного писателя: гладящего гигантского сенбернара; одетого в купальное трико, в плавательном бассейне; в водолазном скафандре: после охоты, поставившего ногу на сражённого вепря; в корзине воздушного шара; под мышкой у чемпиона мира по французской борьбе, который другой рукой держал в воздухе толстого петербургского комика; в кабине «фармана»; опиравшегося на эфес шашки, в офицерской папахе и шинели, в пору германской войны, восседающего на бочонке, с поднятым стаканом доброго массандровского вина и, конечно, с Ксенией Александровной, тогда ещё маленькой Куськой, — дома, в саду, среди животных; в их гатчинском госпитале, восьмилетняя, в форме сестры милосердия; верхом на лошади. И как не вязалась со всеми этими весёлыми снимками фотография худенького старичка, растерянно стоящего в тёмных очках на площадке вагона — на Белорусском вокзале, в Москве, по возвращении.

Уже угас за окном короткий зимний день, на город навалился вечер, январская чернильная морока, а Ситников в кресле всё листал альбом, вглядываясь в скуластое, с мягким, сломанным в боксе носом и короткой бородкой лицо своего кумира. Он даже не заметил, как вошла Ксения Александровна с дымящейся фаянсовой миской.

— У этого супа есть своя особенность! — с приятной важностью сообщила она, — Его едят с луковым пирогом. И всё должно быть очень горячее.

На столе появился круглый плоский пирог, затем оплетённая бутыль «Гамзы», уже опорожнённая на две трети. Ксения Александровна, несколько смущаясь, поставила ещё четвертинку «Московской».

— Ну-с, пожалуйте к столу...

Тут что-то щёлкнуло, дверь из коридора приотворилась, и в комнату, точно чертенята, влетели и завертелись, запрыгали кошки всех мастей, возрастов и оттенков. Они забегали по тахте, по лавкам, по столу, и казалось, что их было не семь, а по крайней мере семьдесят.