Вехова Базильевна: Бумажные маки: Повесть о детстве

Сам Христос прошел через страдания, чтобы одухотворить всех нас и каждого по отдельности, Он добровольно взвалил на Себя самый тяжкий крест. Ему ничего не стоило отвергнуть и одиночество, и глумление, и саму казнь. Он не уклонился ни от чего, все вынес. А ведь Он был совсем безгрешен! Что же мне-то с моим грузом отталкивать свой крест?

Я увидела, что нельзя вынуть ни одного кирпича из здания судьбы. Здание рухнет...

Все это промелькнуло в доли секунды. И тогда я сказала бабушкину двойнику:

— Нет, я беру свой крест.

В книге, лежащей в моих руках, коротко громыхнуло, словно что-то взорвалось или прокатился гром вдалеке.

Я вернула книгу на полку. Как тяжело было сделать это! Руки на мгновение окаменели. В лицо мне из шкафа брызнуло серым облачком пыли...

Я оглянулась на того, кто притворился бабушкой Женей. Лицо его было расколото на части, каждая часть жила сама по себе. Один угол рта кривился, другой ухмылялся, один глаз пронзительно смотрел, словно гипнотизировал, другой — плакал... Двойник пылал гневом, как раскаленная железная болванка. Сейчас все здесь вспыхнет от него, как от смоляного факела...

И я снова оказалась на велосипеде в сосновом лесу — храме. Я крутила педали и смотрела на переливающиеся столбы солнечного света между стволами...

Как же я попала в этот свет, такой живой, подвижный и душистый, в храм, полный тепла, в радость, покой?

Я здесь, но я растеряла близких... Где они скитаются? Где живут? Светло ли им? Тепло ли? Что с ними?

Как странно выстроилась моя жизнь...

Обычно, когда человек умирает, он уходит от тех, кто его любил, уходит по частям, постепенно... Блекнут в памяти живых его привычки, поступки, исчезают его вещи — старятся или теряются.

Мои же умершие, наоборот, все глубже входили в ткань моей жизни, все напряженнее существовали в моем сознании. Оживали, наполнялись новыми чувствами их письма, дневники, записочки, фотографии, воспоминания тех, кто их знал...

И в конце концов получилось, что мои родители живут со мною вместе, хотя физически их нет. Словно они здесь, только в другой стране и могут вот-вот вернуться. Возрастает наша любовь, крепнет дружба, растет близость...

В дневник мамы вложена репродукция с картины какого-то немецкого художника «Нерукотворный образ». На ветхой ткани отпечатался лик прекрасного страдающего человека. Глаза закрыты, но почему-то кажется, что он смотрит. И не просто смотрит, а — именно тебе в душу...

Когда маме было 18 лет, она писала:

«Христос везде. Образ Христа, созданный сотни веков назад, не нашел себе «конкурента». То, к чему стремится нормальный человек, то, что он сознает хорошим, сознает совершенно инстинктивно, — есть не что иное, как образ Христа. Я не верю, что Христос существовал физически. Идея Христа прекраснее всего, что создавалось человечеством за время его существования. Я не понимаю, как такая идея могла создаться столько времени тому назад, тогда как и теперь еще понять ее невозможно? Окончательный крах религии — победа Христа, а не поражение. Извращение идеи, спекуляция на ней, суеверие должно пасть, должно быть уничтожено во имя Христа. Человек будущего — Христос. Не человек, а человечество. Христос везде».

«Широкая дорога прогресса, вершина научных...» — написано дальше, и на этом запись обрывается.

Что тут скажешь?

Отец тоже верил в прогресс и вершины науки. Эти ледяные вершины сияли и звали и питали атеизм, окрашенный разрушительными завихрениями эпохи.

А я все думала и думала о той стране, в которой они теперь находятся.

Мне не хотелось ломиться туда через черный ход — заниматься спиритизмом, оккультизмом. К этим вещам я относилась с неприязнью и отвращением, как и мои больничные собеседницы в детстве. Я знала, что тайна должна оставаться тайной. Поэтому стала искать ответ в Библии. В ней есть все, что человек может вместить в себя, не разрушаясь сам и не нарушая запреты своей природы... В Библии собран мистический опыт человечества, он так естественно сливается с житейским опытом, что воспринимается как здоровый, правильный подход ко всем вопросам бытия...

Мой отец хотел вырвать маму у смерти. Но ему не на кого и не на что было опереться...

Что, если бы последователям Федорова, которые думали, что возможно «будущее воскресение на почве естествознания», удалось бы оживить миллиарды умерших землян?

Встали бы воины, сжимая в руках ржавую труху, в которую превратилось их оружие, и продолжили бы свои битвы кулаками, камнями, палками, потому что вместе с ними ожили бы их ненависть, страх, гордыня, корысть... Болезни, уродства встали бы из могил, навечно слитые со своими жертвами... Многие из умерших вновь ужаснулись бы жизни, потому что не находили в ней блага, встречали лишь несправедливость, страдания. Страдать вечно — невыносимая перспектива. И этого никак не избежать. Вместе с людьми ожило бы царство насилия, потому что такое воскресение не преобразило бы внутренне (да и внешне) воскресших...