Вехова Базильевна - Бумажные маки - Повесть о детстве

Велосипед прыгал по сосновым корням, ползущим через тропу, я попадала из тени в свет, по плечам то плескалась прохлада, то обдавало их сухим жаром.

Сосновый лес, как строгий храм, — без украшений. Одни колонны и игра света и тени. Свет лился из купола, с громадной высоты, стоял клубящимися столбами меж стволов. Ароматы сухой хвои, смолы — лесной ладан — наполняли весь величественный храм...

И вот колонны расступились. Я выехала на поляну, заросшую высоченной дикой травой.

Посреди поляны стояла ветхая кривая изба. Я прислонила велосипед к завалинке, на которой грелась ящерица, растопырив лапки. Блестящие круглые ее глазки пристально следили за мной. Я поднялась на крыльцо. Ступени прыгали и скрипели под моими шагами. А трава, проросшая в щели между досок, торчала неподвижно.

Открыв дверь, обшитую старыми телогрейками и замурзанной клеенкой, давно превратившимися в лохмотья, я очутилась в комнате.

Там стоял только старый канцелярский книжный шкаф с дверцей, печально висящей на одной петле.

В пыльное окно были видны и лес, и поляна, но теперь они казались серыми и унылыми, какими могли бы сделаться в конце безнадежной осени.

Из сумрачного угла выступила на середину комнаты моя бабушка Женя и, улыбаясь, посмотрела на меня. Я кинулась к ней, но заметила вдруг, что ее лицо раскалывает тонкая, как шелковая нить, змеящаяся трещина. Части лица на долю мгновения разрывались на разломах и тут же вновь соединялись. И я поняла, что это не бабушка Женя. Но не испугалась. Только остановилась.

— Подойди к шкафу, — сказал тот, кто прикинулся бабушкой Женей. Я подошла.

— Видишь на полке книгу?

В пыльном чреве шкафа на грязной полке лежала роскошная огромная книга. Наверное, сплошной сафьян и пергамент — плотные, пожелтевшие от времени листы, шелковистый и бархатный на вид переплет — какая дивная выделка, какой глянец, какие бронзовые застежки!..

— Возьми книгу и раскрой, — услышала я спокойное приказание, в котором мелькнуло скрытое торжество. Почему — торжество?

Огромная книга, раскрываясь на лету, сама тяжело ложится на мои протянутые руки. Ее листы с жестким шорохом переворачиваются, обдают меня старинной пылью, на них непонятные знаки...

— Если ты прочтешь вслух то, что написано на этой странице, все детские страдания исчезнут из твоей жизни, сотрутся твои ошибки, метания, все поступки, которые стыдно вспоминать, — ты от них освободишься, как и от боли, страхов, крови, бреда, гипса, операций, тоски, одиночества... Прочти, только прочти вслух, и у тебя будет другое прошлое, другая судьба, благополучная, полная радостей, подарков, везения, счастья, — ласково журчал за моим плечом голос бабушкиного двойника.

Меня так и охватило горячей волной искушения.

Я догадалась: стоит захотеть прочесть, знаки тут же станут понятны и язык сам произнесет неведомые мне сейчас сочетания древних звуков.

Но тут же я почему-то почувствовала, что нет, нельзя ничего менять в своем прошлом, ни от чего нельзя отрекаться.

Но почему я не могу просто убрать страдания из моей жизни? Она же — моя собственная? Зачем нужны они, все эти страдания?

Когда я была больным ребенком, одиноким среди чужих, когда кричала от боли, грызла руки, мучилась в лихорадке, погружалась в страхи, — я жила этим — болью, жаром, страхом, была внутри страдания. А только отпускало, я, усталая, спала... Это взрослым было тяжело на меня смотреть извне... Сейчас, сама взрослая, я понимаю в полной мере, каково это — видеть муки ребенка. Но ведь и боль одинокого старика, обманутой девушки, избитой мужем женщины, юноши, попавшего в руки садистов, ужас и отчаяние ракового больного, умирающего в пустой квартире, — разве они меньше тех моих детских мук? Кто их может взвесить и сравнить?

Возможно ли — жалеть одного больше, чем другого?..

Очищает ли страдание? Я видела и по себе знаю — подавляет, искажает, уродует. Может быть, очищает сопротивление этим искажениям? Может быть, возвышает победа над своей слабостью?

Тогда мне нельзя отсекать себя теперешнюю от прошлой, зачеркивать мои победы, такие тяжелые, давшиеся такой большой ценой, и отворачиваться от поражений, которые мне так много помогли понять...

Я даже почувствовала, что это была бы не просто болезненная, а смертельная операция, что того одинокого ребенка в чужой избе, каким я была, она обрекла бы мучиться вечно, без надежды на перемену к лучшему, если бы я отреклась от него сейчас...

И, может быть, я—из той породы людей, которые могут накапливать опыт и вырабатывать свою систему ценностей только через страдания и лишения...