Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

«На другой день, сидя в карете, еврей, вполне приглядный на вид, спросил меня, отчего я не люблю его сородичей.

— Оттого, — отвечал я, — что ваша религия велит вам относиться к нам как к врагам. Вы считаете своим долгом обманывать нас. Не признаете нас своими братьями. Когда же мы, имея нужду в деньгах, просим у вас в долг, вы назначаете немыслимо высокие проценты. Одним словом, вы нас ненавидите».

Еврей говорит, что Каза заблуждается, и приглашает его пойти и убедиться самому в том, что евреи даже возносят молитвы за христиан, и в первую очередь за Папу.

«Тут я рассмеялся, ибо то была правда, но возразил ему, что важны молитвы, не устами, а всем сердцем произносимые, и пригрозил выбросить из кареты, ежели он не признает, что евреи не стали бы молиться за христиан, обладай они властью в тех краях, где живут; засим же, к вящему его удивлению, зачитал на еврейском языке те места из Ветхого Завета, где вменяется им в обязанность при всяком удобном случае причинять зло всем неиудеям, каковых проклинают они в своих молитвах. Бедолага смолчал и более не вымолвил ни слова».

Как нетрудно догадаться, между спутниками завязалась дружеская беседа.

Казанова говорит «на еврейском языке»? Для каббалиста это не диво.

Предубежден ли он против евреев? Он притворяется, что да.

Любознательный Каза приглашает иудея разделить с ним обед. Но тот, разумеется, ест свою, особую пищу.

«Из суеверия он пил только воду, пояснив, что не может знать точно, вполне ли чисто вино. Ближе к вечеру, прежде чем выйти из кареты, он спросил, не хочу ли я остановиться у него и удовольствоваться дозволенной Богом пищей, причем посулил накормить меня вкуснее и лучше, а взять дешевле, чем на постоялом дворе, да еще предоставить мне хорошую комнату с видом на море.

— Так вы принимаете у себя христиан? — спросил я.

— Никогда. Но на сей раз я хотел бы нарушать правило, дабы вы изменили свое превратное мнение».

Повторяю, Казанова — мастер композиции. И в литературе, и в жизни. Он хочет показать, что жизнь его разворачивалась так, как если бы следовала написанному сценарию. Анконское «ответвление сюжета» имело глубокий смысл:

«Итак, я решил не упустить редкостной возможности и остановиться у еврея. Буде же что-либо придется мне там не по нраву, на другой же день и съехать. Жена и дети встретили главу семейства с одушевлением, они дожидались его для субботних торжеств. В сей день, посвященный Господу, всякая работа запрещена; праздничный лад отрадно являлся в лицах и нарядах домочадцев, а также в убранстве всего дома. Меня приняли как брата, и я постарался отозваться столь же душевно…»

Удивительный для европейской литературы (особенно для современника века Просвещения) пассаж. Каза называет хозяина дома Мардохеем, скорее всего намекая на Мардохея из библейской Книги Есфири. Так что читатель уже ждет появления на сцене хорошенькой дочки. И вот она, извольте. Ей восемнадцать лет, ее имя Лия.

Когда-то в Турине он имел дело с другой Лией, тоже еврейкой. В тот раз ему пришлось вести долгие переговоры, прибегая к помощи наемной кареты, верховых прогулок, решающим же аргументом стал дорогой перстень. Не любовь, а сделка, гордиться особенно нечем. Но здесь, в Анконе, все совсем иначе. Казе нравится жить в этом доме, он даже посещает синагогу. Очень скоро он расставляет силки для уловления новой Лии, которая по утрам приносит ему в комнату шоколад, но она не идет в ловушку и дерзко обороняется. Похоже, Джакомо наконец-то встретил стоящий объект и был этим весьма удивлен (даже забыл о своей обычной спешке).

Лия позволяет нашему растлителю немножко поморочить ей голову. Он раскладывает перед ней свою коллекцию эротических картинок, включая ту, где представлена «лежащая навзничь обнаженная женщина, которая предается рукоблудию» (мы помним, что в этом месте профессор Лафорг поработал ножницами и заменил «рукоблудие» на «самообольщение»). И что же? Вместо того, чтоб испугаться и покраснеть, как ожидал Каза, Лия говорит ему, что «все девушки поступают так, пока не выйдут замуж». Она охотно рассматривает вместе с ним порнографические эстампы к сонетам Аретино (порнографические, но превосходные), но не допускает, чтобы он давал волю рукам и тем более демонстрировал органическое проявление своего возбужденного состояния. Он должен был крепко «держать эстамп». «Она не желала видеть что-либо живьем», — шутит Каза.

Словом, Лия сама дает ему урок.

«Она рассуждала об этом предмете много толковее, чем Гедвига».