Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

Никакого коварства. Никакого посягательства на целомудрие, на «безмятежность» сна и эротических упражнений ближнего. Но в постели не всегда спят, и игры быстро доходят до «поцелуев без счета». Каза сходится с Гильельминой на глазах у Джакомины, а та просит, чтобы он и с ней проделал то же самое (что было бы не слишком благоразумно, если учесть ее возраст). Что же до старшей, то Каза в восторге: «Мне хотелось поблагодарить брата за то, что он произвел на свет такой перл для утешения моей души».

Финал сюрреалистический: все решают сыграть в лотерею. Маленькая Джакомина наугад произносит: «двадцать семь». Каза разыгрывает все комбинации с числом 27, выигрывает и, как обещал, везет Мариуччу, Гильельмину и Джакомину на Страстную неделю в Рим (они отправляются туда из Фраскати).

Дальше — больше. Каза давно собирался сочинить оду о Божественном искуплении, но все не было вдохновения. И вдруг оно нахлынуло. В Великий четверг он декламирует свою оду. Рыдает сам и вызывает слезы у всех академиков [53] В Риме Казанову принимают в две литературные академии. . «Горазды вы ломать комедию!» — шепчет ему на ухо Бернис. Он же, удивленный, возражает: все было «по правде». Кардинал озадаченно глядит на него.

Чем плохо вот такое умозаключение: «Порок и преступление — не одно и то же, ибо, будучи порочным, можно не быть преступным. Таким и был я в течение всей своей жизни; осмелюсь даже сказать, что нередко, предаваясь пороку, я бывал добродетельным».

Иначе говоря (мысль возмутительная!), примесь добродетели делает порок еще слаще.

«Если бы в 1783 году, когда я покидал Венецию, Господь направил меня в Рим, Неаполь, на Сицилию или в Парму, то старость моя, вероятнее всего, была бы отрадной… Ныне же, на семьдесят третьем году жизни, мне надобно лишь одно: спокойное житье вдали от всех, кто мог бы вообразить, будто имеет власть над моею нравственной свободой, ибо подобная иллюзия непременно повлекла бы за собою своего рода тиранию».

Бог Казы — цыган. Он знает, что делает, когда запирает этого искателя приключений в библиотеке замка близ Праги. Надо заставить непоседу писать мемуары. Бог — это Время. Предугадать, что оно готовит, невозможно.

В сорок шесть лет Джакомо ощущает себя развалиной. И находит нужным позаботиться о «достойном занятии в старости». По его словам, он «целиком отдается научным трудам». Во Флоренции перевод «Илиады» отнимает у него от часа до двух часов в день. Он читает, пишет. Но его преследует дурная репутация, и вот он изгнан из Флоренции.

«Эрцгерцог только делал вид, будто любит словесность… Сей вельможа не утруждал себя чтением и высочайшей поэзии предпочитал низкую прозу. Воистину любил он женщин и деньги».

Портрет нормального мужчины.

Напротив, в Болонье «все тонко чувствуют литературу… и хоть Инквизиция делает свое дело, ее нетрудно обойти».

Именно там Каза издает свою брошюру «Бестолочь». На горизонте снова появляется кошмарная Нина, якобы беременная от своего каталонского генерал-капитана. Творятся какие-то темные дела, связанные не то с торговлей детьми, не то с их убийством; разгневан сам архиепископ, но уж к таким махинациям Каза точно не причастен (он — скорее пострадавшая сторона). За ним увивается куртизанка с лакомым прозвищем Вишолетта (Вишенка), но он не поддается. Теперь он знает: научиться можно лишь на собственном «жестоком опыте». Советы ничего не дают:

«Человек есть существо, вразумить которое может только жестокий опыт. Вследствие сего закона в мире всегда будут царить бестолковщина и невежество, ибо ученые составляют в нем не более одной сотой доли».

Сотой? Сразу видно: Каза — оптимист.

Путь Казы усеян библиотеками. Вот еще одна — библиотека графа Моски (привет от Стендаля) в Пезаро. В библиотеке конечно же есть Библия, и действительно, его вскоре ждет библейская встреча.

Время от времени Каза вспоминает, что у него есть некий дух-покровитель, чей голос он слышит внутри себя. «Демон», как у Сократа. Этот голос чаще от чего-нибудь его отговаривает, чем что-нибудь подсказывает. Чаще говорит: не делай этого! — чем: делай то-то и то-то. Но однажды, когда Каза спешит в Триест, чтобы очутиться поближе к Венеции, внутренний голос вдруг побуждает его ехать в Анкону. Почему? Разумного объяснения нет. Ну да ладно, едем в Анкону.

По дороге возница просит его взять с собой в карету еврея, который тоже направляется в Анкону. Сначала Каза не согласился: не нужен ему в карете никакой спутник, «тем паче еврей». Но потом передумал (причина — тот же голос).