Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

Он пишет эссе о торговых распрях между Голландией и Венецианской республикой. В апреле же 1785 года говорит своему приятелю Максу Ламбергу, что написал уже две трети фантастического романа «Икозамерон» на итальянском языке (позднее он перепишет его по-французски). Странный человек!

В это самое время выходит из игры последняя верная карта Казановы. Умирает Фоскарини, переписки больше не будет. Дон Джакомо порывается уйти в монастырь Айнзидельн, расположенный в Швейцарии. Игра или монастырь — вот здравая философия.

Последняя тщетная попытка устроиться в Берлине.

В сентябре в курортном городе Теплице он принимает предложение графа Вальдштейна стать библиотекарем в замке Дукс, то есть взять на свое попечение сорок тысяч книг и рукописей (которыми он занимался не слишком прилежно и по понятной причине: поскольку от девяти до тринадцати часов в день уходило у него на составление «Истории моей жизни»).

Октябрьской ночью 1787 года в Прагу к Да Понте и Моцарту прискакал всадник — Казанова. Это было незадолго до мировой премьеры новой оперы. Событие поистине сюрреалистическое, достойное не просто описания, а воспевания.

Устав пересказывать свой знаменитый подвиг, Каза издает в 1788 году книжку «История моего побега из тюрьмы Венецианской республики, что прозывается Пьомби». Это эмбрион, из которого вырастет вся громада мемуаров, но в то время Каза возлагал большие надежды на объемистый и довольно скучный роман «Икозамерон». Увы, книга не имела ни малейшего успеха. Вальдштейн делает красивый жест — покупает все рукописи Казановы.

1789 — решающий год. Каза болен, врач-ирландец О’Рейли советует ему взяться за описание своей жизни, чтобы разогнать черные мысли. Забавно, что именно теперь Каза объявляет о том, что он нашел решение математической задачи, сформулированной еще в древности: «построить куб, объем которого вдвое превышает объем другого, первоначально заданного куба». Он пишет и публикует в Дрездене три брошюры на эту тему. Но по-настоящему его занимает теперь иное построение, его философский камень — это его «История». Ни фантастический роман, ни строгие математические выкладки не отвечали заданным условиям. Перед ним открывается новое измерение: он видит свою жизнь как воспроизведение некоего предначертания, записанного тайным шифром.

Из сохранившегося письма от 2 марта 1791 года мы знаем, что к этому дню, несмотря на распри с управляющим и слугами замка (Казанова казался им сумасшедшим), он уже закончил, по собственной оценке, две трети рукописи. Одновременно он посвящает много времени занятиям метафизикой. Кроме того, пишет «Письмо Робеспьеру» (на ста двадцати страницах), оригинал которого не был обнаружен в его бумагах. Украдено? И где ж оно?

Граф Вальдштейн надолго исчез. Он послан в Париж с тайной миссией организовать побег Людовика XVI и его семьи. Все упирается в лошадей. Потерпев неудачу, он заезжает в Лондон, а потом возвращается в Дукс и увольняет управляющего, который так притеснял Казу (а тому уж мерещился в действиях злобной челяди «якобинский заговор»).

Год 1794-й. Казанова переписывает «Историю» заново, что не помешало ему сочинить на латыни надгробное слово в память своей усопшей кошки Мелапиги, трех лет от роду. 11 сентября 1795 года семидесятилетний Казанова откалывает невероятный фортель: он вдруг покидает Дукс и отправляется через Тюбинген (где мог бы встретиться с Гегелем, Гёльдерлином и Шеллингом) в Веймар, где посещает Гёте (кажется, визит оказался не очень удачным), а затем в Берлин, куда добирается без гроша в кармане. В конце декабря Вальдштейн увозит его обратно. Это путешествие — едва ли не самый загадочный эпизод в жизни нашего героя.

Последнее опубликованное при жизни произведение Казановы — «Письмо Леонарду Снетлаге» (недавно выпущенное в свет издательством «Аллиа» под диковинным, красивым названием, позаимствованным из авторского посвящения графу Вальдштейну: «Мои соседи потомки…»). Это мысли о языковых новшествах, порожденных Французской революцией.

Вот, например, слово «равенство»:

«Невзирая на удручающую нищету, народ, должно быть, что ни час, повторяет его с усмешкой. Ему, видящему везде и всюду вопиющее неравенство, должно быть, любопытно знать, что сие слово означает».

«Равенство хуже любого неравенства», — считает Каза. Ему, как современнику бурных событий, виднее.

С таким же сарказмом говорит он о слове «якобинец». Тут у него есть личный повод для обиды: его ведь зовут Жак (вот почему досадно читать надпись на могильной плите в Духцове, где он именуется по-немецки Якобом).