Тамара Николаева - Голоса и Отголоски

– Ну и голоса! – недовольно ворчала мама. Она любила тишину.

Конечно, все это я знаю по рассказам родителей. Но «Время и Голос» жили во мне как живые существа. И означали свободу и – непременно – какую-нибудь историю.

С тех пор, услышав чей-либо Голос, я понимала – настало Время интересной Истории.

Взрослела. Голосами, то есть историями становилась моя жизнь, жизни окружающих меня людей. И с каждым годом их становилось все больше.

Повзрослела. И мои детские истории стали обрастать Отголосками – осмысленным повторением, в которое непременно вплетались мои понимания и домыслы. Без этого не получалось. Когда я стала их записывать, вдруг обнаружила, что мои Отголоски гораздо больше моих Голосов. Как когда-то эхо в моих юношеских горах откликалось громче крика.

Мне, наверное, где-то около трех лет. Иду по мягкой дороге, мимо зеленой стены из травы и деревьев. В траве много цветов и все кланяются мне, а я кланяюсь им. Впереди идут мама и папа. Они никому не кланяются. Они торопятся. И все время оборачиваются – иди же быстрее! Но я иду медленно – из-за деревьев кто-то машет ладошкой. Надо же махнуть в ответ.

Но главное – то и дело посматриваю на блестящие новые туфельки и стараюсь наступать только на траву. Стоит шагнуть на пыльную дорогу, как туфельки становятся серыми. Останавливаюсь, приседаю и вытираю их подолом белого-белого платья, чтоб опять заблестели. Блестят, я радуюсь…

Это единственное воспоминание о Спасске-Дальнем. Все детские годы потом город издали казался волшебным, всегда летним, и когда дожила до «Алых парусов» Александра Грина, все во мне всколыхнулось: я знаю, знаю – Зурбаган – это мой Спасск…

Каким-то образом в памяти с «Алыми парусами» сплелось и сияние новых туфелек. Это – «чтоб блестели» – сопровождает меня всю жизнь. С высоты прожитых лет не могу сказать, что радуюсь этому. Хлопотно. Принимаю, как данность, или крест, и, посмеиваясь над собой, испытываю ту же детскую радость, когда все под моими руками блестит, хрустит и все красиво.

Жалею – не помню ни Спасска-Дальнего, ни потом городка Рубцовска, куда перевели отца. По книгам о путешествиях, о растениях знаю – места там красоты небывалой. Меня всегда тянуло туда… Может, зов очарованного младенчества?

Отца переводят в Рубцовск.

– Почему переводят? – спрашивает мама.

– И здесь понадобились хорошие штурмана.

Во мне, ловившей тогда все новые слова и звуки, до сих пор так и осталось – штурмана. Не штурманы.

Отец иногда болеет. На войне с японцами над озером Халхин-Гол ему прострелили легкое. Навылет, так сказала мама. Даже несколько лет спустя не могла отделаться от картины: летит пуля, как оса, пролетает сквозь тело и летит дальше. И пыталась найти дырку на его спине, откуда пуля вылетела, или на груди, куда влетала… От ранения у отца образовался туберкулез, и его перевели из действующей армии в училище – преподавать штурманское дело.

В Рубцовске было много арыков. По рассказам мамы, я обожала воду. И меня из тех арыков то и дело вылавливали. Не помню, чтобы пугалась, прыгнув в воду, но зато помню саму воду – прозрачную, всю в солнечных «побегушках». Наверное, за ними и ныряла – вода была живая, она меня гладила и смеялась вместе со мной…

А однажды ездили во Владивосток… Города не помню вовсе. Какие-то отдельные стены, крыши и вдруг – край земли! Белое кружево пены под ногами, белое кружево пены над головой. Все качается, плавно перетекает снизу вверх, сверху вниз… Вокруг говорят: «На рейде! Посмотрите – на рейде!» Меня разворачивают, и не могу понять – прямо за краем земли все в тех же серо-голубых кружевах пены и облаков летят? плывут? корабли. Меня спрашивали потом: тебе понравилось море? Мне понравился край земли! Когда обижалась, обещала – вот раскину руки и улечу туда, где «на рейде»…

Потом еще долго, стоило только закрыть глаза, серо-бело-голубое крутилось перед глазами, перемешивалось, опрокидывалось небо в море, море в небо – распахивалось, звало к себе… Много позднее это отозвалось совершенно неожиданным образом.

К моим пяти годам оказались мы в Переславле-Залесском. Настолько яркая и насыщенная развернулась здесь жизнь, что запомнилась длинной, а прожили мы там всего-то год. Дом на окраине города, около огромного старого заросшего сада. Мы, стайка четырех-шестилетних малявок из «училищного» дома, играем у дровяных сараев, стайкой лазаем в развалинах давно заброшенного домишки и стайкой же ходим к старому саду. Затейливый забор только считается оградой – выломанные прутья образуют дыры, вполне для нас достаточные. Входим и тихо, держась друг друга, идем по краю, вдоль забора. В одиночку никто бы не пошел, страшновато – сад как будто спит. В темной глубине среди деревьев стоит старый, одноэтажный дом облуплено-желтого цвета. Он тоже спит. Только однажды мы увидели, как открылась дверь, вышли две старухи в серых балахонах и стали что-то собирать на огромной клумбе-холме перед домом. Старухи заметили нас и исчезли. Не ушли в дом, а именно исчезли – растворились в воздухе…