Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

Он распустил и без того свободный вязаный галстук, свысока глянул в зал и адресовал подобострастную улыбку директору:

– В этой, сами понимаете, русской тройке наша «Красота», сиречь живопись, будет коренником! Зрительный ряд покажет воочию пророческий дар коня. Помните, как поучает он незадачливого своего господина? «Отвечает конь печальный: Оттого я присмирел…» Э-э… Далее…» – ужасы вражеского нашествия, личные утраты коня, гибель самого господина – агрессор сдерет с него кожу и «наместо чепрака» накроет ею «вспотевшие бока» скакуна-философа. Я вижу, друзья, эти ужасы на мелованном листе большого формата. Тут еще и явный антивоенный смысл!..

– Хороша русская тройка, – шепнул мне Злотников, загибая палец, – стих-то переводной… Из песен западных славян – Проспер Мериме, он их вроде сам и сочинил. Пушкин потом…

– Да и Пушкин ваш – эфиоп! – брякнул молодежный вождь Святополк Бабин, слышавший все вокруг.

Мы обомлели.

– А ежели, – восклицал Шанель-Смердюковский, – взглянуть «сквозь призму коня» дальше, дальше… «Песнь о вещем Олеге», «Холстомер», «Записки кавалерист-девицы» и тэдэ. Сколько лошадиного пафоса!.. И еще на меня снизошло – вслушайтесь, коллеги, в каждый звук: Конь и Человек… Конечеловек! Да ведь это – кентавр. Кентавр! А мы ломаем голову над эмблемой для «Красоты». Вот ее фирменный знак – КОНЕЧЕЛОВЕК!

Зал забурлил, захлопал. Шанель-Смердюковский, прижав руку к сердцу, согнулся в благодарном поклоне. Никита Васильич – лично – разок-другой привел в соприкосновение свои ладони, благосклонно кивая.

Тем временем на трибуне воздвигся Веня Маннербейм. И начал на старый лад: прошу, мол, выслушать старого бойца статистического фронта. Но уже во второй фразе отколол коленце в новом духе:

– Да, – повторил он, – старого бойца, а старый конь, как известно, борозды не испортит.

И сорвал-таки аплодисмент. Директорские ладони – сам видел – соприкоснулись трижды. Шанель-Смердюковский тотчас вскричал:

– Неслабо!

А Маннербейм внес свое конкретное, деловое предложение: мерою трудовых затрат наших сотрудников при начислении им зарплаты считать лошадиную силу. Маэстро снова воскликнул:

– Неслабо!

Директор кивнул.

Но тут черт дернул за язык Святополка Бабина, и он подал реплику с места: лошадиные силы эти, дескать, давно устарели; у россиян вместо них киловатты и ватты.

И пошло-поехало! Шанель-Смердюковский обозвал Святополка зарвавшимся технократом. Даже красотка Инуля подала свой ангельский голос. Надо бы, сказала она, тиснуть эти самые ватты у Бабина на лбу, как на электрической лампочке – и там, и тут вакуум.

Все хорошо бы, но вдруг послышался дробный стук – ну прямо барабан при шпицрутенах. Зал замер. Никита Васильич грозно стучал по столу.

– Ваты захотелось, – прошептал он в гробовой тишине. – Мягко стелите…

Отбушевали страсти. Бабин, облобызав Шанель-Смердюковского и Инулю, отрекся от чуждых стандартов. А директор все стучал и стучал. Зачем? Почему?

Я приподнялся – разглядеть, что происходит. Скрипнула кушетка, одеяло встопорщилось. Закачались амуры на потолке… Стучали в мою дверь!

– Войдите, – сказал я чуть слышно.

Дверь приоткрылась. В нее, наподобие Манилова с Чичиковым, протиснулись Злотников и врач. Но вместо медоточивых любезностей обменивались колкостями.

– Ну, молодежь! – глуховато басил доктор. – Где воспитание, такт?

– Сущие медики, – парировал Злотников, склоняя вознесенную на метр девяносто пять русую голову.

Врач – Виктор Семенович Табак (именно Та́бак, а не Таба́к), знаменитейший кардиолог, с непостижимым изяществом носивший на ладном костяке своем темные костюмы в полоску, изгибом рта придал угловатому волевому лицу выражение крайней брезгливости и дернул отвислым пористым носом:

– Даю вам, почтеннейший, на общение с больным полторы минуты. Дольше вас и здоровый не вынесет.

Виктор Семенович давно пользовал маму и тетку, теперь, стало быть, взялся за меня.

– А здоровых при нынешнем расцвете медицины, – отвечал Злотников, – днем с огнем…

– Осталась минута ровно, – перебил его Виктор Семенович, извлекая из элегантно потертого портфеля тонометр и прочие принадлежности культа.

– Доктор, – настойчиво зашептал я, – мне надо с ним поговорить. Работа…

– Вам, дорогуша, полезнее не говорить, а слушать, – и обернулся к Злотникову: – О работе ни-ни… Ваши сорок секунд!

– Да вы сами витийствуете, – вспыхнул Злотников, – словечка не вставить!