Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

– Нет ли у вас такого чувства, точно мы куда-то забрались, обокрали и теперь незаметно едем восвояси с награбленным добром.

– Нет, – ответил я, – битва еще не кончена. Мы проиграли первый наскок.

– Нет, битва кончена, – сказал Шаляпин, – мы капитулировали.

– А что бы вы думали об осенних гастролях в Варшаве?

– Дорогой мой, я двадцать лет не был в Варшаве, а теперь забуду, что такой город даже на свете существует. Воображаю, что они там написали в газетах…

Шаляпин никогда не читал рецензий.

– Одним словом, я оффициально предлагаю вам две гастроли в варшавском правительственном театре: «Борис» и «Фауст».

– Вы шутите?

– Федор Иванович, я далек от всяких шуток.

На глазах Шаляпина показались слезы.

– По 2.500 долларов за гастроль.

Я хотел заработать на этом деле тысячу долларов.

– Что-о? 2.500 долларов? Вы с ума сошли!

И шаляпинские слезы мгновенно высохли.

– Моя плата – три тысячи, и вам пора бы это знать.

– Делать нечего, так и протелеграфирую, – ответил я и со станции Аахен послал телеграмму директору С., что его условия приняты.

Осенью гастроли состоялись, и та самая толпа, которая весной заушала артиста, теперь носила его на руках.

И те самые газеты, которые его поносили, теперь признали, что Шаляпин – единственный и престол его – твердыня священная.

Явные убытки – арифметика души не имеет – я претерпел с легким сердцем, ибо для меня это было вопросом престижа.

И, может быть, мне поверят, борьба за спасение блистательной российской славы.

Шаляпин все это понял, и на Пасху прислал мне великолепную палку с массивным золотым набалдашником, на котором автографически были вырезаны запоздалые, но нежнейшие его, по моему адресу, признания.

Я свято храню этот подарок-память. Подарок музейного значения, и для меня он дороже списанных со счета варшавских долларов.

…Недели за две до безвременной кончины Федора Ивановича мы с женой пришли проведать его. Он оживился и сказал:

– Помните? А то помните? «Бойцы вспоминают минувшие дни, и битвы, где вместе рубились они…» Ну, давайте выпьем рому, что ли.

Жена его, Мария Валентиновна, делала мне знаки, чтобы я отказался, но с Шаляпиным трудно было спорить.

Выпили. В последний раз на земле выпили.

– Эх, – сказал он, – еще бы годочков пять-шесть… Да не выйдет коммерция…

Я посмотрел на его прекрасные руки и понял, что они уже мертвые.

Я старался быть бодрым, говорил об осенних поездках и он печально сказал:

– Нет, дорогой мой, на этот раз вы не захотите поехать со мной…

Отпевали его на rue Daru, в Александро-Невском соборе. Пел хор русских оперных артистов.

Когда кончилось отпевание и люди стали подходить ко гробу с последним прощальным целованием, – с клироса вдруг послышался голос Шаляпина:

– «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…»

Голос единственный, несравненный.

Это поставили пластинку Шаляпина, и казалось, что артист поет из теснины гроба.

Один из самых жутких и незабываемых моментов.

У многих потекли слезы…

Еще одна памятка, зарубка, дань прошлому.

Когда я думаю о них, – об этой разновидности актеров, – то всегда невольно вспоминаю драгоценные строки из школьной хрестоматии:

– «Тучки небесные, вечные странники…»

В полном смысле слова – это были вечные странники.

Странники, сыгравшие огромную роль в истории русской культуры.

В России любили говаривать:

– У нас есть три верных дела: швейные машины Зингера, конфеты Жоржа Бормана и братья Адельгеймы.

Братья Адельгеймы! Всероссийская известность.

Роберт и Рафаил.

Оба – с высшим образованием, инженеры-технологи. И, кроме того, оба окончили драматическое отделение Венской Консерватории. Были выдающимися полиглотами, в совершенстве владели европейскими языками. Всю жизнь учились и всю жизнь работали, работали неустанно.

Помимо всего этого, Рафаил был исключительным пианистом, а Роберт блестяще окончил курс пения в Италии. Изучали фехтование (нужно было для «Гамлета» и «Кина») и вообще, как говаривал Пушкинский Сальери:

– «Ремесло поставили подножием искусству…»

Родом были из зажиточной московской семьи. Третий брат был очень известным московским зубным врачем, жил как раз в том доме на Лубянке, где потом водворилась знаменитая Чека.

Большая редкость: в братьях Адельгеймах не было ничего от Шмаги.