Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

После «Вальса» и «Ноктюрна» бедняга прибежал за кулисы потный, растерянный и явно убитый.

Пот с него катился градом, воротник смок, можно было подумать, что верст двадцать он бежал без передышки.

– Трудная публика, ох, мать моя, трудная, – не переставая лепетал незадачливый Епиходов.

Все это окончательно доканало бедного Федора Ивановича.

Я чувствовал, что у меня земля горит под ногами, но…

Была единственная надежда: услышит боевой сигнал и оживет! А может и нет?!

Одним словом, был я в положении той бабы, которая с печки летит и, покуда на пол грохнется, семьдесят семь дум передумает.

Но вот Шаляпин встрепенулся и обычным своим завоевательским шагом пошел на сцену.

Боже мой! За целую жизнь я таких оваций никогда не слыхал. Зал трещал. Громы небесные, казалось, падают на бедные человеческие головы. Минимум пять минут длилась восторженная встреча, буря рукоплесканий, такой сердечный прием, какого и в России Шаляпин, наверное, не находил.

Но вот послышались глинкинские аккорды и Шаляпин вступил:

«Уймитесь волнения страсти…»

И меня снова обдало холодом.

Опять аплодисменты, но уже на пятьдесят градусов ниже:

– «Succes d’estime».

Может быть, распоется?

Увы!

Аплодисменты есть, но градус все больше и больше понижается. Я готов бежать из театра, закрыться с головой одеялом и молить Бога о том, чтобы скорее пронеслись эти страшные часы.

Одним словом, когда я перед вторым отделением посмотрел в зрительный зал, он был наполовину пуст. Второе отделение – полный провал.

Шаляпин сказал:

– Ну, идем на Голгофу. Помоги нести крест.

И я не нашелся, что ему ответить.

Я сидел перед шаляпинским гримировальным зеркалом, зажав голову руками, и не узнавал в зеркальном отражении ни его, ни себя самого.

На извозчике, после концерта, я довез постаревшего, сгорбившегося Шаляпина до «Бристоля». Не знаю, спал ли он в эту ночь.

Наконец забрезжил день.

Потом принесли газеты… Долго я не хотел до них дотрагиваться. Но потом бросился, как в воду…

Боже мой, что в них писали! Как бы хотелось, чтобы это был сон. Вот проснулся, и никакой Варшавы, а я снова в Харькове, в родном доме, и никаких концертов, никаких газет. Выглянул в окно. Блестящий город, прелестный день, бегут трамваи, снует нарядная толпа, что-то есть, действительно, от Вены. И какие все счастливые люди! Никаких концертов они не устраивают.

Ну, что же дальше?

Ах, куда не шло и где наша не пропадала!

И по какой-то непостижимой интуиции, я направился в государственный оперный театр, чтобы повидать директора.

Директор, пан С., немедленно меня принял.

«Хочет поиздеваться над москалями!» – пришла в голову невольная мысль.

– Ну что вы обо всем этом думаете? – спросил я.

– Во всяком случае, не то, что пишут эти болваны, – ответил искренно пан С., показывая на газеты. – Певец был болен, вот и все. И Мазини оставался без голоса, и Патти оставалась без голоса – и никакой драмы никто в этом не видел.

Слово за слово, и я предложил пану С. гастроли Шаляпина на осень. Пан и глазом не моргнул: с радостью согласился. И дал три тысячи долларов за спектакль…

И, когда я вышел от пана С., подо мной снова горела земля. Но на этот раз бенгальским огнем. Это был огромный антрепренерский успех, о котором я и мечтать не мог. Я был горд и счастлив.

Сразу завернул в «Люрс», модное и бойкое в то время кафэ, и с каким-то вызовом – неизвестно кому – судьбе, случаю, капризной фортуне – заказал бутылку Клико. Лакей поставил бутылку в серебряное ведро и завертел ее во льду.

И тут началось…

– Вчерашний успех справляете?

– Нет, будущий, – скромно отвечал я.

– А именно?

– Осенью поем «Бориса» и «Фауста».

– Где изволите петь?

– Да тут же, у вас, в варшавском оперном театре… По четыре тысячи долларов за спектакль.

– А вы совсем здоровы?

– А вот вам записка пана С.

– Но вчера было что-то не совсем так…

– Вчера он был без голоса… Что со всяким может случиться. Это бывало и с Мазини, и с Патти… И с Карузо… А вот осенью мы вам покажем, где раки зимуют…

У поляков много южной экспансии, и через пять минут газетчики ринулись к телефонам «Люрса». Развалившись в кресле, я жадно пил шипучий нектар вдовы Клико, и он огнем осаждался на мою измученную печень. Но мне было все равно. Где-то бились крылья успеха.

Под вечер мы покинули Варшаву. Шаляпин был мрачен, как туча. Пошли обедать в вагон-ресторан.

И вдруг Шаляпин спросил: