Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

– Ишь вот вы какие… А мне кто давал?

Дети боялись его панически. Это чувствовалось.

Сезон наш в Берлине в 1927 году в анналах берлинской оперы значится историческим.

Конечно, произошел очередной скандал с Э. Купером, но все быстро прошло, уладилось и гастроли прошли триумфально.

Голос его звучал еще по-российски, пластинки были еще свежи, и иллюзия прежнего величавого Шаляпина сохранилась вполне.

Но для немногих, посвященных и искушенных, уже вполне выяснилась драма раздвоения.

Та самая драма, которая могла бы быть описана Эдгаром По или Стивенсоном.

В России великий артист любил общество писателей и художников. С ними он вел бесконечные дружеские беседы, обсуждал создаваемые им образы, прислушивался к их советам и мнению.

Здесь, заграницей, все это его уже не интересовало. Он начал довольствоваться компанией прихлебателей, льстецов. При них он распоясывался во всю, а однажды «разошелся» и в присутствии Рахманинова.

Рахманинов постучал средним пальцем по столу и глухо сказал:

– Федор…

Федор вздрогнул, что-то далекое, дорогое и забытое возникло на миг в душе, он съежился, как Мефистофель перед крестом, и налег на виски.

И еще по старой памяти, боялся он Горького.

…В 1934 г., на летний отдых, в Карлсбад, приехал из Москвы В. И. Немирович-Данченко и привез ордера на возвращение в Россию, подписанные знаменитым Енукидзе, тогдашним халифом на час.

По этим ордерам разрешался въезд в СССР Ф. Шаляпину, М. Чехову, Е. Лансере, Е. Рощиной-Инсаровой и, полагаю, не без участия В. И. Немировича-Данченко, автору настоящих воспоминаний.

Вместе с этими ордерами Немирович привез и «устную буллу» Сталина специально для Шаляпина.

– Пусть приезжает. Дом дадим, дачу дадим, в десять раз лучше, чем у него были!..

Шаляпин мрачно выслушал и пробормотал:

– Мертвых с погоста не носят…

И потом:

– Дом отдадите? Дачу отдадите?.. А душу? Душу можете отдать?

И тут мне стало его до слез жалко. Какому орлу подрубили крылья! Какой творческий ум и сердце остановили в биении!

Да, он был уже не тот.

Душа отлетела. Осталось только вот это огромное тело, облеченное в великолепный лондонский костюм. Осталось дыхание, пропитанное египетскими папиросами, да потухший взгляд когда-то проникновенных глаз.

– Федор Иванович, не разучить ли новую оперу?

– Пускай медведь разучивает!

– А вот эти романсы, замечательные…

Берет тетрадку в руки, как-то пренебрежительно ее рассматривает, безвольным движением руки бросает ее на стол и опять говорит:

– Пусть другие поют, дружище, а мы свое отпели. Нас нужно на живодерню…

Он любил деньги, как деньги. В поездках почти ничего не тратил, кроме пустяковых расходов на гостиницу. В компаниях, когда подходили к платежу по общему счету, у него в жилетном кармане оказывалось всего пятьдесят франков. В России, по рассказу Коровина, это была традиционная трехрублевая бумажка.

Однажды мой брат понес ему в отель в Берлине гонорар за выступление, в расчете: один доллар – 4.20.

– Позвольте, – невольно сказал Шаляпин, – сегодня по газетам, доллар – 4.21.

Тогда я послал в банк разменять десять долларов и банк заплатил по 4.16.

Рапортичку послал Шаляпину.

Он посмотрел рапортичку, число месяца, все сверил и… ничего не сказал.

Человек он был честный. Однажды я спросил у него, как идет продажа его дисков в Швеции.

– Продано две тысячи, – ответил Шаляпин.

На другое утро позвонил мне по телефону.

– Я ошибся вчера, – сказал он, – не две тысячи, а тысяча двести.

Никогда не лгал, не хвалился и ничего не преувеличивал. Вообще о своей жизни ничего не говорил, был скрытен.

А годы шли.

Голос стал тускнеть и иногда вовсе исчезал. Вот семь часов, через час – начало спектакля или концерта, а голоса нет, как нет.

Тогда Шаляпин начинал не молиться, а разговаривать с Богом.

– Ну, что Тебе стоит? – спрашивал он, подняв глаза к небу. – Дай его мне на два только часа. Больше я у Тебя ничего не прошу! Я всем доволен. Но голос сейчас дай, исполни мою просьбу!

Такое обращение иногда ниспосылало ему некую успокоенность, и, странное дело, голос появлялся.

Но иногда молитва не давала результатов, и тогда Шаляпин приходил в бешенство, грозил небу кулаками и просто-напросто богохульствовал.

Что происходило в душе этого недюжинного человека?

Этот вопрос занимал и мучил меня немало.

И однажды, кажется, я нащупал разгадку.

Это было на каком-то обычном ужине в ресторане, в шумной компании, когда много выпили и наговорились, и навспоминались.