Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

И это была одна из многочисленных черт варламовского обаяния.

Он был добр, и добры были его слова, жесты, интонации голоса. Добротою этой он весь излучался, а люди инстинктивно чувствуют и тянутся к доброте, которой так мало в жизни, – и это-то и придает таланту особое очарование.

Многие притворяются добрыми, но это не помогает: публика чутка и быстро отделят правду от притворства. И ее, эту публику, не проведешь на мякине. Так и в театре, так и в литературе, так и во всех видах искусства.

…Приехали во Псков – и Варламов немедленно поехал на поклонение святыням, один, никого с собой не взяв. Это было делом его души, и он не любил свидетелей. Псковские святыни были ему хорошо известны, и ездил он часа два. Вернулся свежий и восторженный.

– А что мы сегодня играем? – усаживаясь за гримировальный стол, спросил он. – «Правда хорошо, а счастье лучше»? Правда, так правда!.. Давай паричек.

Билеты давно все проданы, около театра праздничное оживление, на лицах жажда видеть, жажда впечатлений, жажда какой-то обещанной, необыкновенной, счастливой встречи.

Занавес! И снова, в который раз, звучит со сцены старая, немудреная, пропитанная неувядаемым ароматом поэма.

Зрительный зал затаил дыхание. И вдруг появляется он, поворачивается к публике и говорит, – говорит звучным, идущим из нутра, голосом, сильным и в то же время необыкновенно добродушным:

– Вот и я!

И тут напряженная атмосфера разряжается в грозу и бурю.

И вдруг со смущением я ловлю себя самого, что я ору и кричу больше всех. Что такое? Почему?

И смутно начинаю понимать, что и я подпал под влияние толпы, что какое-то течение несет меня помимо моей воли и я ничего поделать не могу. Я буду плыть, буду кричать, буду неистовствовать, драться, бороться, бросаться в огонь и так и не отдам себе отчета. И тут я впервые понял, что такое толпа, что такое гипноз, сила толпы и что можно при умении со всем этим сделать!..

Спектакль был сплошным праздником.

Псковский провинциальный театрик сиял светом радости и веселья, и виновником всего этого был священный Апис, сидевший в поддевке на красном диване.

Видел я потом шаляпинские триумфы: небо и земля.

И в триумфах есть свои оттенки… Другой состав воздуха. И я счастлив, что был свидетелем варламовских торжеств. Ничего подобного потом больше не видел и не увижу.

К моему большому удивлению, кончив роль, Варламов опять запросто повернулся к публике и сказал:

– А теперь до свиданья.

И ушел.

Полное нарушение всяческих сценических иллюзий!

В Художественном Театре Немирович-Данченко в обморок упал бы от такого нарушения канонов и правил.

Варламову все это было, как с гуся вода. Напротив, это снова дало повод для грандиозной овации.

Разумеется, и в Петербурге, на Александринской сцене, ему не позволяли таких кундштюков, но в провинции он чувствовал себя, как дома, и по примеру Живокини, здоровался и прощался с публикой. И что всего удивительнее, иллюзия игры через секунду опять царствовала с полной силой.

После спектакля я пошел к нему с белым конвертом в руках и попал на торжественное чаепитие.

На столе стоял до отказу начищенный самовар. Тут же – петербургский погребец с балыками разных сортов, с осетровым маринадом, икрой паюсной и свежей.

На председательском месте в великолепном бухарском халате восседал с торжествующим видом сам хозяин, отменно довольный и вечером, и спектаклем, и приемом публики. Чай он пил крепкий, с лимоном, пил аппетитно, по-купечески: казалось, что продолжается какая-то пьеса Островского.

Я почтительнейше передал ему конверт, в который было вложено два сотенных билета. Он осмотрел его формат, заклейку, потом взял карандаш и написал:

– От Леонидова. «Правда хорошо, – а счастье лучше».

И потом сказал:

– Ну, а теперь садись чай пить. А на завтра как?

– Все продано, Константин Александрович.

– Люблю Псков. Вот уж Русь, так Русь. Ты палаты Поганкина видел?

– Нет, не видел.

– Тогда поезжай, посмотри! Это его Грозный так окрестил. Называйся, говорит, Поганкиным, и делом с концом. Очень интересно… Это, брат, допетровская Русь! Бери икорки, неплохая…

И здесь, в псковском номере, царила старая, неуемная, неизъяснимая, самое себя создавшая Русь.

…Приезжаем мы как-то в Ярославль.

Грузно и тяжело спускается Варламов по лесенке вагона. И вдруг, как из под земли, перед ним вырастают две фигуры: полицеймейстер, с лихо, по-кавалерийски закрученными усами, и элегантный, вылощенный чиновник особых поручений при губернаторе.