Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

Розовая и прозрачная ветчина трубочками, масло в кругляшках, ростбиф как-то особенно нежно положенный среди аппетитной зелени, заливная осетрина под хреном и какие-то сосудики с майонезом, с белой подливкой, какие-то особенно блестящие маслины, ревельские кильки, сардины…

– Гриша! Но откуда, с каких небес все это? – невольно воскликнул я.

– А это вот от них-с, – ответил Гриша и указал на деникинского охранителя, который скромно и шутливо раскланялся.

У актеров лихорадочно блестели глаза, они потирали руки, отпускали остроты, разглядывали на свет царскую водку.

Наконец сели, хватили по одной, но по одной не закусывают, – хватили по другой и вонзились в сельдей, которые были распластаны на тарелках.

Восторженные актеры пустились в воспоминания о знаменитых ужинах после первых представлений, – особенно вспоминали «На дне» и «Осенние скрипки», – вспоминали московские торжища, еды и пития, – «Руси есть веселие пити», вспоминали города и вокзалы, славившиеся своими специальностями… И я в свою очередь вспомнил, что знал одного такого великокняжеского повара, закусочного специалиста, который был вынужден служить большевикам.

– И звали этого повара Мишей, – сказал я, – за здоровье Миши!

И поднял приветственно рюмку.

И вдруг мой сосед, охранитель Деникина, нагнулся ко мне и тихо спросил:

– Вы знали Мишу?

– Знал. Он служил у коменданта Харькова Домбровского.

– А Домбровского вы знали?

– Я раз его видел, но слышал о нем много хорошего.

– А что именно?

– Он вывез из Екатеринослава много буржуев в Одессу, да и в Одессе он оставил после себя хорошую память.

– А что в Одессе?

– В Одессе он вел беспрерывную борьбу с Мишкой Япончиком, который грабил население, любил артистическое общество, ухаживал за Тамарой Грузинской…

И вдруг я заметил, что охранитель нервно сунул руку в револьверный карман.

И я почувствовал, как смерть шевельнулась в складках моего пиджака.

Да, это был он!

Рядом со мною сидел Домбровский, большевистский комиссар в Харькове.

Стол шумел, галдел, и никто этой сцены не заметил, а я видел только стальные, на все решившиеся глаза. Еще одно пьяное слово, сорвавшееся с моего языка – и смерть сказала бы мне: – «здравствуйте…»

Рука Домбровского явно лежала на рукоятке браунинга.

Актеры затянули «Черных Гусар»…

А у меня в голове без конца проносилась только одна мысль:

– «Как я мог его не узнать?»

И стала ясна вся эта съедобная роскошь. Конечно, все это он «стяжал» из продовольственного вагона Главнокомандующего.

И хотелось, до какого-то болезненного ощущения, чтобы нечестивый пир этот поскорее кончился…

А актеры, как на грех, вошли в раж, рассыпали блестки таланта и остроумия.

На колокольнях зазвонили утренние часы, когда компания начала расходиться.

Вставая и ни на кого не глядя, Домбровский шутливо сказал:

– Ну, господа, а теперь разрешите напомнить вам русскую пословицу: – ешь, как говорится, пирог с грибами…

И не докончил. Актеры покатились со смеху и поняли это так – теперь, мол, в такие трудные времена, не нужно разбалтывать о роскошном пире. Это могло бы вызвать известные и, конечно, справедливые нарекания.

А Домбровский вдруг добавил по-латыни:

– Sapienti sat.

Только я один расшифровал его слова по-иному… И Екатеринодар, несмотря на то, что нами были завязаны самые лучшие отношения и с обществом, и с правительством, стал сразу чужим, и я, грешным делом, был рад, когда гастроли, по истечении театральной аренды, благополучно окончились.

Дела на фронте шли все хуже и хуже. Белые армии отходили на юг: и в штабе генерала Май-Маевского оказались тоже (как впоследствии выяснилось) хорошо запрятанные большевики. История с моим Домбровским была далеко не единственной. В голову опять запала мысль, что белое дело проиграно и что мне, с моей многочисленной семьей, нужно держаться поближе к выходам в море.

И направили мы свою утлую ладью в Поти, а оттуда в Тифлис, который теперь назывался Тбилиси – столица Грузинской республики.

Это в некотором роде была уже «заграница». Грузинская республика с президентом Ноем Жордания, с министром иностранных дел Е. П. Гегечкори, впоследствии моим большим приятелем, оказавшим мне во время немецкой оккупации Парижа ряд дружеских услуг. Е. П. недавно умер, и добрую память о нем я сохраню навсегда.

Тут же мы встретили и Зиновия Пешкова, приемного сына Максима Горького.

И публика, и правительство встретили нас приветливо. Уступили нам Государственный Театр, которым заведывал бывший питомец школы Художественного Театра, некий Цуцунава, самонадеянный и довольно туповатый человек.