Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

В зале, справа от сцены сидела его жена, Екат. Никол., урожденная баронесса Корф, тоже обвешанная самыми могучими талисманами, вплоть до кораллового винта, привезенного с острова Капри.

Кончился первый акт, и театр вздохнул от напряжения: аплодисменты, тогда еще не запрещенные, раздались в количестве весьма ограниченном.

Актеры многозначительно переглянулись между собой – восхождение на казнь, на эшафот.

Начался второй акт. Внимание публики приподнялось. Актеры это чувствуют, и нервишки, и без того напряженные, натянулись еще крепче. Но, после занавеса, прием опять сдержанный.

Петербургский Карпов прошелся по коридору торжествующей походкой: он, бородатый Евтихий Карпов, не ошибся – пьеса никудышная, и Александринский приговор – окончательный.

Наконец зазвонили звонки к третьему акту, к самому решающему.

Симфоническое андантэ. Занавес еще не раздвинули, и Станиславский перед присутствующими актерами вдруг сорвался с места и пустился в присядку, чтобы поднять настроение! Немирович-Данченко стоял в боковой кулисе с бокалом в руках – все то же волшебное шабли… И ни на минуту не переставал улыбаться.

Жест Станиславского ему понравился, это было по-товарищески.

И началось знаменитое андантэ пьесы… Играли с бьющимися сердцами. Может быть, это была не игра, а самая святая молитва, которую могли выговорить актерские уста… Минуты казались часами…

Но вот кончается акт, сдвигается занавес – и в зале мрачное молчание.

– Владимир Иванович, вы проиграли свой самый страшный банк! Начинайте жизнь сначала…

Мороз. Зима. И вдруг, среди мороза и зимы – чудотворный летний гром… Все остолбенели. Владимир Иванович, вы до самой смерти будете Директором самого прекрасного Театра на земле, вы, оказывается, выиграли банк. Последний глоток верного шабли. В зале разорвался потолок, что-то орут, что-то кричат, актеры, как на Пасху, целуют друг друга. Станиславский опять несется в присядку, но присядка уже другая, не danse macabre, а настоящая, русская, вдохновенная плясовая!..

– Здорово пляшет, старый чорт! – думает Немирович-Данченко, совершенно забыв о том, что нужно дать занавес.

А зала накаляется все больше и жарче… Вбегает Коля Александров и орет:

– Давайте же занавес, черти полосатые!..

И вот перед публикой – актеры с еще не остывшими слезами на глазах. Только один Немирович-Данченко спрятался: он никогда не подает себя. Кроме всего прочего, он не во фраке, а в простом пиджаке, а это не годится перед Ея Величеством, публикой. Т акой уж у него адат, кавказский традиционный адат.

Он снова спокоен, хотя в эту минуту он сорвал свой самый великий банк, иными словами он выиграл:

– Непостижимый, Великолепный Театр, Театр Театров.

И, во-вторых, он выиграл:

– Самого великого драматурга современного мира – Антона Чехова.

Того самого Антона Чехова, про которого потом такой беспощаднейший в мире насмешник, как Бернард Шоу, скажет, что за один «Вишневый сад» он согласен отдать все свои самые прославленные произведения.

Длиннобородый петербургский Карпов, «гробокопатель», пришел к Немировичу-Данченко в кабинет и сказал:

– «Ты победил, Галилеянин!»

Полетели телеграммы в Ялту.

Чехов босыми ногами бегал к телефону и дрожащими руками держал трубку. Всю ночь летели эти телеграммы, было ногам холодно, но все-таки этот холод не походил на петербургский.

И наутро букет чудесных белых роз от Ноева полетел к цыганке. Но так как Калхасы не особенно долюбливают цветы, то к букету была прикреплена сторублевая бумажка (полдюжины баранов).

За всю свою полувековую историю Художественный Театр несколько раз менял имена.

Был он:

«Художественно-Общедоступный».

«Художественный».

«Художественный имени Чехова».

«Художественный имени Горького».

Но я уверен, что в будущем он еще раз переменит свое имя. И будет просто тем, чем по логике и здравому смыслу он должен быть, то есть:

«Московский Художественный Театр имени В. И. Немировича-Данченко».

А эпиграфом к биографии великого волшебника будут выгравированы вдохновенные пушкинские строфы:

И разве в будущем Москва не дождется памятника В. И. Немировичу-Данченко, бронзовой хвалы ему, залога бессмертия?

Помечтаем.

А может быть, как памятник Минину и Пожарскому, и этот памятник будет двойной: