Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

На другой день Чехов угощает Немировича-Данченко борщом со сметаной от Чичкина, только что полученной из Москвы, – а дело с «Чайкой» ни на шаг не двигается.

Немирович-Данченко ночи не спит, худеет, но банка надышать не может.

Чехов обжегся на молоке и дует на воду.

Проходит еще один мучительный день.

И, наконец, на третий день, закрыв лицо ладонями, окончательно замученный, Чехов утвердительно кивает головой.

Слов уже нет, не хватает.

Но когда Немирович-Данченко приехал в Москву и заявил, что он ставит «Чайку», то среди труппы воцарилось то самое молчание, которое было в золотой комнате перед срывом банка. Никита Балиев снова мог завалиться в продолжительный обморок: Немирович-Данченко поставил на карту весь свой Театр…

Зашептались:

– Сошел с ума. Рехнулся…

Станиславский, предназначенный для роли Тригорина, ничего в ней не понимал, о чем, не стесняясь, говорил всем и всякому.

Петербургский провал повергал всех в полное оцепенение.

Среди труппы пошли шушукаться, что Театру – конец, дела не идут и что Немирович-Данченко только и ищет, как бы этот конец подать и поэффектнее.

И действительно, даже теперь, четыре десятилетия спустя, часто себя спрашиваю:

– Ну, вот, собрать, скажем, соединить воедино самых знаменитых, самых испытанных мировых директоров театра и поставить перед ними тот же самый вопрос:

– Имеет ли смысл дерзнуть, сыграть ва-банк, вызвать из тьмы забвения только что провалившуюся пьесу и подвергнуть ее новому испытанию?

Ответ будет один:

– Нет! Нельзя искушать здравый смысл!

Ибо Немирович-Данченко этот здравый смысл явно искушал.

Больше всех пришлось возиться со Станиславским. Он ничего не понимал в роли Тригорина, и его, как дрозда, нужно было «насвистывать». Да и других тоже.

У Немировича-Данченко была бездна работы.

Но он один только не унывал.

Говоря языком игроков, он «чувствовал удар» и пил маленькими глотками волшебное, везучее шабли.

В Театре знали, что он чуть ли не каждый день ездит к своей придворной гадалке. Это как раз актеры понимали, но, чорт возьми! Что же говорит гадалка? По бесстрастному выражению лица Немировича-Данченко ничего не поймешь.

Репетиции шли вяло, без энтузиазма, роли не раскрывались, были написаны непривычным тугим языком, и Немировичу-Данченко неоднократно приходилось повышать голос, чего он терпеть не мог.

С ним было только два человека: всегда оптимистический Вишневский и царедворец Лужский.

Эти два человека и теперь, и потом, всегда, верили ему, как Богу. И Немирович-Данченко говорил, что пьеса, в которой занят Вишневский, всегда имеет успех. Этот европеец с головы до ног был суеверен, как деревенская баба.

Вся Москва судачила о «Чайке».

«Чайка» стала предметом всех салонных разговоров. Особенно волновался Охотничий клуб, который задним чутьем понимал позиции знаменитого игрока. Начались пари: кто за? кто против?

Больше же всех страдал бедный Чехов, одиноко живший в своей теплой Сибири, как называл он Ялту.

О том, чтобы ему приехать на премьеру, – не поднималось даже речи. Он, как Бойто перед представлением «Мефистофеля», ложился в кровать и закрывался с головой одеялом. Об этом писал Немировичу-Данченко доктор Альтшуллер, пользовавший Чехова.

Народу в день премьеры набралось видимо-невидимо. В конце концов интересно присутствовать на театральном скандале. Из Петербурга прикатил режиссер Александрийского Театра Е. П. Карпов, ставивший и проваливший «Чайку». Ему несомненно было интересно, как будет изворачиваться и проваливаться Немирович-Данченко.

Чехов лежал в постели и думал, и ругал себя, почему он в свое время не послушался советов такого театрального авторитета, как знаменитый актер А. П. Ленский, который упорно талдычил:

– Никогда и ничего не писать для Театра, ваше дело беллетристика.

И вот, раздвинулся занавес, на котором еще не было никакой птицы.

Со сцены послышались в непривычных, заунывных тонах:

– «Люди, львы, куропатки…»

Но смеха не последовало: московская зала была много культурнее той купеческой петербургской залы, которая в бенефис в связи с 25-летним юбилеем пересмешницы Левкеевой переполнила театр Александринский.

Стояла насторожившаяся тишина.

В уголок кулис забился Немирович-Данченко и, одну за другой, вытаскивал папиросы из зеленой коробочки «Яка». Коробочка не спроста была зеленой: зеленый цвет – цвет надежды: это вам всякая гадалка скажет.