Александр ХАРЬКОВСКИЙ - ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР

Но подозвать рикшу он не успел – к нему подошел полицейский: видимо, этот европеец, стоящий посреди бушевавшей толпы, вызывал у него какие-то подозрения. Как ни объяснял Василий, что ему нужно в отель, его препроводили в участок. Навстречу вышел какой-то начальник, понимавший по-английски, он внимательно рассмотрел паспорт Ерошенко и спросил, куда он едет. На последний вопрос Ерошенко отвечал неопределенно: он сам не знал пока, где будет жить, да это было и неважно, главное, считал он, – попасть в Японию.

– Но есть здесь кто-нибудь, кто мог бы за вас поручиться?

– О да, – господин Накамура. Я не могу написать иероглифами его имя, но, по-моему, оно означает что-то вроде "средняя деревня".

Начальник начертал на карточке какие-то слова и передал девушке, сидевшей за столиком в углу. Она зашелестела телефонной книгой и набрала номер. Ответил не тот Накамура. Потом был второй, десятый, двадцатый – все не то. Казалось, справочник состоял из одних Накамура. Надо же было, чтобы у корреспондента Ерошенко была такая распространенная в Японии фамилия.

– Я вынужден вас задержать. Переночуете в камере. Завтра позвоним в управление.

Щелкнул замок портфеля – начальник собирался домой. В отчаянии Ерошенко стал перебирать вещи в чемодане.

– Вот письмо Накамура. Начальник повертел конверт.

– Здесь нет обратного адреса, указан всего лишь номер почтового ящика.

– Но я напишу ему. Он – директор главной метеорологической обсерватории. Ерошенко услышал, как начальник уселся в кресло.

– Накамура Кийоо? Член императорской академии? Так что же вы раньше не сказали?

Через пятнадцать минут Накамура был в участке. Он обменялся с Ерошенко несколькими фразами на эсперанто, а затем обратился к шефу полиции. Тот взял под козырек и донес до машины чемодан слепого. Автомобили тогда в Японии были редкостью, и Накамура гордился своей роскошной машиной. Ерошенко ощутил едкий запах бензина и лака. А потом, когда машина свернула с магистрали в узкую улочку, где стоял дом профессора Накамура, ветер донес до Ерошенко еле уловимый аромат цветущей вишни. Несколько лепестков попали на ветровое стекло и забились там, как белые бабочки. Накамура снял их и, положив на ладонь, сказал:

– Сакура.

"Вот я, наконец, и в Японии", – подумал Ерошенко.

(1) Суторайки – от англ. strike – забастовка.

Ерошенко поселился в доме Накамура. В первые же дни он рассказал профессору о всей своей жизни – с детских лет до приезда в Японию. Накамура тепло отнесся к слепому.

Почти каждый вечер они проводили вместе. Профессор возил Ерошенко по Токио, часто они отправлялись на машине за город. Гость из России рассказывал о своем желании познать Японию – новый для него мир, непохожий на тот, что окружал его дома, слушать его, осязать, пройти его с котомкой за плечами.

– О, как я хотел бы родиться заново! – с жаром сказал Ерошенко.

Профессор полушутя ответил:

– Я давно мечтал о таком сыне, как вы, Ерошенко-кун (2). С завтрашнего дня наша семья будет относиться к вам, как к новорожденному.

Из дневника Ерошенко:

"…Сегодня в семь утра я вновь родился на свет. Каймей (3) еще не состоялся, поэтому имени у меня пока нет. Я не умею еще говорить по-японски. Наша семья – отец, мать и семеро детей, включая меня. Я – второй сын. Старший брат – наследник профессора Накамура. Мы все должны почитать его и называть "ниисан", т. е. господин старший брат.

Обращаясь к Накамура, нужно стать на колени и коснуться лбом пола, произнося при этом "почтеннейший отец". Мать в семье таким уважением не пользуется. С сестрами следует разговаривать вежливо, подчеркивая всем своим видом, что они – существа низшего рода.

В первый день после приезда профессор обучил меня этому минимуму этикета, когда я нечаянно чуть не на-нес оскорбление его жене – пожалуй, самое большое из тех, какие можно вообще нанести терпеливой и все прощающей японской хозяйке, – я пытался прямо в ботинках войти в дом – ведь на улице было сухо, а к тому же мы приехали на машине. Накамура задержал меня, и я переобулся у порога в домашние туфли.

Хотя профессор получил образование во Франции, живет он, как и большинство японцев, в одноэтажном деревянном доме. Одно и то же помещение служит и гостиной, и столовой, и спальней. На ночь стол, за которым мы ужинали, убрали и мне приготовили постель: положили на пол татами – соломенные циновки длиной примерно два метра и шириной с метр: сверху их покрыли толстыми покрывалами – футоны. Я переоделся в нечто напоминающее халат – юката из хлопчатобумажной ткани – и уснул.