Полина Ребенина - Мой Тургенев

Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают ж жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.

И дымком-то пахнет, и травой – и дегтем маленько – и маленько кожей. Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.

Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба – синеватая черта большой реки.

Вдоль оврага – по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный крутогривый конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими порогами прохладно темнеют сени.

Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне; кругом целые вороха только что скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет спать на нем славно!

Курчавые детские головки торчат из каждого вороха; хохлатые курицы ищут в сене мошек да букашек; белогубый щенок барахтается в спутанных былинках.

Русокудрые парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, – зубоскалят.

Из окна выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.

Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца… Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные огнистые капли.

Передо мной стоит старуха-хозяйка в новой клетчатой паневе, в новых котах.

Крупные дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи; седая голова повязана желтым платком с красными крапинками; низко навис он над потускневшими глазами.

Но приветливо улыбаются старческие глаза; улыбается все морщинистое лицо. Чай, седьмой десяток доживает старушка… а и теперь еще видать: красавица была в свое время!

Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным неснятым молоком, прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, точно бисером. На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба: «Кушай, мол, на здоровье, заезжий гость!»

Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал запертой теленок.

– Ай да овес! – слышится голос моего кучера.

О, довольство, покой, избыток русской вольной деревни! О, тишь и благодать!»

Надо отметить, что хотя хозяйкой Варвара Петровна была самовластной и жестокой, но жили ее крестьяне в довольстве, и даже в неурожайные годы не голодали. Все изменилось после освобождения крестьян в 1861 году – многие крестьянские хозяйства пришли в упадок по причине бесхозяйственности и пьянства, а в неурожайные годы стал случаться повсеместный голод.

В детстве и юности характер у Ивана был добрый и ласковый. По собственному признанию с раннего детства боялся он своей матери «до смерти», однако уважал и любил ее. Видно верным тут оказалось известное высказывание: «Боится, значит уважает!» По воспоминаниям Варвары Житовой не единожды Иван Сергеевич изъявлял своей матери знаки искренней сыновьей преданности и внимания. Так в 1838 году, когда Варваре Петровне сделали операцию, все домашние удивлялись тому, какими нежными заботами двадцатилетний Иван окружил свою мать, просиживая целые ночи у ее постели…

В другой раз Варвара Петровна поехала проверить посевы на полях, и тут разразилась сильная гроза. Иван Сергеевич страшно разволновался, не находил себе места и уже решился ехать разыскивать ее. Но, к счастью, тут раздался стук приближающегося экипажа: Иван Сергеевич кинулся к карете, вынес мать на руках и усадил ее в кресло, а потом беспрестанно ощупывая ее платье и ноги, все переспрашивал: «Не промокла ли ты, маман? – и целовал ее руки. «Ну, слава богу, что ничего не случилось, а то я боялся, что лошади понесут…» – и опять целовал ей руки.

В одну из зим приехал в Москву Лист. Один из своих концертов давал он не в дворянском собрании, а в чьем-то частном доме. Варвара Петровна, выезжая весьма редко, захотела однако послушать великого артиста. С нею поехал и Иван Сергеевич. Лестница, ведущая в концертный зал была высокая, а кресло на ремнях, на котором обычно лакеи вносили ее по лестнице, не было взято. Ноги Варвары Петровны тогда уже пухли и были слабы, взойти так высоко и думать нечего было. Глаза Варвары Петровны блеснули гневом на недогадливых лакеев. «Я тебя внесу на руках, маман», – сказал Иван Сергеевич и не дождавшись ни согласия, ни возражения, в тот же момент схватил ее на руки, внес по лестнице и поставил почти у входа в зал. Многие из публики были свидетелями этой сцены. Поднялся шепот удивления и умиления. Нашлись многие, которые подходили к Варваре Петровне и поздравляли ее со счастьем иметь такого внимательного и нежного сына.