Алексей Шеметов - Искупление - Повесть о Петре Кропоткине

Даже на этой дорожке, под сенью липовой листвы, довольно густой и сочной (Софья Григорьевна поливала не только огород, но и эти ближние липы), было жарко и душно.

С одиннадцатого сентября пошли дожди. С таким опозданием! Потянулись осенние дни, мокрые и холодные. Гости Кропоткиных стали разъезжаться. Уехала в Петроград Катя, надеясь вернуть расположение к ней дочери. Нет, разрыва с детьми ей не устранить, ибо они совсем на других путях. Осталась совершенно одинокой. Никаких надежд на лучшее будущее. Что это? Возмездие? Возмездие за неверный шаг в молодости? За жизнь в Аничковом дворце?

Уехала Вера Николаевна. В начале зимы дочь Саша собиралась за границу, чтоб начать в Англии, где хорошо знали ее отца, агитацию за помощь голодающим детям России. Она подала просьбу Ленину и получила заграничный паспорт. Теперь ей оставалось лишь купить билет и сесть в поезд. Но едва она успела доехать до Москвы, как слег в постель отец. Мать задержала дочь телеграммой.

Еще в середине ноября, выступая на юбилее Союза кооператоров, он почувствовал такую острую боль в сердце, что вынужден был сократить речь и покинуть собрание. Дома об этом приступе ничего не сказал ни жене, ни дочери, опасаясь, что они запретят работать. Крепился, крепился и вот слег. Он лежал в своем кабинете на диване. Лежал не пластом. Не сдавался, сопротивлялся болезни. Почувствовав малейшее облегчение, поднимался, садился за письменный стол и начинал рыться в папках, приводя в порядок материал для второго тома «Этики» — свои опубликованные статьи о нравственности, наброски глав, планы, выписки, записи мыслей. Первый том он закончил, но эта работа была посвящена происхождению нравственности, ее природным законам, истории и критике этических учений прошлого. Именно во втором томе предстояло изложить основы новой этики.

Софья Григорьевна ежедневно звонила в Москву дочери, извещая ее о состоянии здоровья отца.

Утрами он чувствовал себя почти здоровым. Надевал свежую белую рубашку, лучший свой английский костюм (серый, с черными крапинами) и садился за рукописи второго тома. Но часа через два его начинало знобить. Он раздевался, разбирал на диване только что прибранную постель и ложился. Согреваясь, отдавался течению дум, а они, как он ни старался проникнуть в будущее, уносили его в далекое прошлое. В эти дни он часто видел перед собой высеченного поддворецкого Макара, который то стоял у стола с мелово-бледным лицом, испятнанным красными оспинками, то, отдернув от плачущего мальчика руку, уходил по коридору с жалко и укоризненно сгорбленной спиной. «Оставь меня, вырастешь — такой же будешь». Много лет спустя дряхлый старик умилялся — «не такими вы выросли». Нет, Макар Иванович, вырасти не таким — мало, мало, ничтожно мало. Надо, главное, что-то сделать для построения такого человеческого мира, в каком не будет не только высеченных, но и как-либо наказанных, униженных и голодных. Мальчик, когда-то кинувшийся к тебе со слезами, со временем, не остался в стороне от великого дела. Пожалуй, ты первый распалил его совесть, совесть же разожгла ищущую правды мысль, а мысль вывела на путь революции. Да, мы, те, кто бесповоротно перешел в стан погибающих, чтобы спасти их, что-то для этого все же сделали, виноватыми перед народом не остались. Идет генеральная перестройка мира, и в это вложены и наши усилия… Созидание новой, истинно высокой, нравственности — вот главная проблема послереволюционного времени. Ах, если бы закончить «Этику»! Не надо от нее отступаться.

И он не отступался. Каждое утро часа на два садился за письменный стол.

В последние дни двадцатого года он получил присланный Сашей берлинский журнал «Синдикалист». В нем было опубликовано воззвание о помощи бедствующему Кропоткину, угнетенному большевиками, лишенному права выезда из России. Петр Алексеевич выскочил с журналом из кабинета.

— Прочти, Соня, прочти, что пишут немецкие мои заступники. Не о Кропоткине они пекутся. Я понадобился им, чтобы поднять еще одну шумиху о жестокости большевиков. Это уже подлость!

Он вернулся в кабинет и написал гневный ответ авторам воззвания, заявив, что ни в какой помощи не нуждается, что ныне всюду много врагов революции, готовых воспользоваться любым предлогом, чтобы выступить против большевистского правительства.

Погорячился и сразу получил такой удар в сердце, что потемнело в глазах. Поднялся, оперся рукой на угол стола, шагнул к дивану и лег. И тут почувствовал, что конец его жизни уж совсем близко. С прощальной тоской посмотрел на стол, на стопы осиротевших рукописей. Потом перевел взгляд на ту полку, где стоял длинный, метра в полтора, — ряд его книг и брошюр. Их составила в одно место дочь, недавно решившая собирать все сочинения отца для будущего полного собрания. Да, немало он написал за всю свою жизнь. Тут далеко не все, что опубликовано в зарубежной и русской прессе, в известиях и записках Географического общества, в Британской энциклопедии, во «Всеобщей географии» Элизе Реклю, в «Девятнадцатом столетии». На той же полке, поверх книг и брошюр, лежит пузатая папка с рукописью второго, неопубликованного тома «Исследования о ледниковом периоде». Рукопись, пролежавшая два десятилетия в жандармском архиве, была разыскана Русским географическим обществом и отправлена автору в Лондон. Она ведь осталась в госпитальной тюрьме, откуда он бежал почти сорок пять лет назад. Он сошел тогда с парохода в Гулле, переехал в Эдинбург, поселился временно в тихом предместье, в мансарде укромного дома, и стал писать для «Nature» и «Times» заметки о русских и норвежских экспедициях, уже успев в дороге добыть о них сведения. Надо было заработать сколько-то денег, чтобы выехать в Лондон, а затем — в Швейцарию, к юрским друзьям революционерам. Получив первый гонорар, он приехал в Лондон и посетил редакцию журнала «Nature». «О, господин Левашов! — обрадовался юркий приветливый редактор и выскочил из-за стола пожать руку россиянину. — Нам очень понравились ваши корреспонденции. Пишите и дальше о русских исследованиях. Вот к нам поступил весьма интересный труд господина Кропоткина. Кстати, не родственник ли он тому Кропоткину, о побеге которого так шумели газеты? Вам, наверное, известен этот княжеский род?» — «Нет, не известен», — сказал Левашев, страшно смутившись. «Жаль. Интересно было бы кое-что знать об авторе смелой гипотезы. — Редактор достал из шкафа толстенный фолиант „Исследования“, опубликованного в те дни, когда автор его сидел в Петропавловской крепости. — Знаете, совершенно новый взгляд на историю Земли, — продолжал редактор. — Напишите рецензию». Левашев совсем растерялся, но все-таки принял поданный ему том и положил его в саквояж. Но через неделю признался редактору, что не может ни хвалить, ни ругать свой труд. Редактор понял, что перед ним не только автор «Исследования», но и «автор» знаменитого побега. Понял и поздравляюще пожал ему руку. «Вам вовсе не надо хвалить или ругать труд, — сказал он. — Просто изложите содержание. Вот вам комната, садитесь и пишите». Левашев не сел сразу за рецензию. Пошел к Лаврову, переселившемуся из Цюриха в Лондон. Полагая, что за редактором журнала «Вперед» следят русские шпионы, беглец все это время не позволял себе встречаться с Лавровым в его окружении. Но на этот раз не утерпел, решил повидаться с Петром Лавровичем, понадеявшись, что в солидном господине в цилиндре и фраке, без бороды, никто не признает Кропоткина. Лондон гремел потоками экипажей, кругом кишели чуждые толпы, и в этом чуждом людском водовороте беглец чувствовал себя в безопасности, но у Лаврова он, конечно, должен был встретить кого-нибудь из русских. Однако ветеран революционной эмиграции принял его в маленькой пустой гостиной, и визитер, увидев бородатого седеющего человека, спокойного в каждом движении, с умными, надежными глазами, сразу понял, что тут можно не таиться, и назвался своим именем. «А я догадался бы, кто вы такой, — сказал Лавров, садясь рядом с гостем на диванчик. — Вы очень похожи на вашего брата, с которым я имел честь сдружиться в Швейцарии. Думаете остановиться в Англии?» — «Нет, здесь как-то уж слишком спокойно. Намереваюсь поехать в Швейцарию, поработать в Юрской федерации, а потом — в Россию, как поиск утихнет». — «Резонно. В Англии покамест действительно спокойно, деятельным революционерам скучновато. Я тоже перебрался бы куда-нибудь, где пожарче, но здесь издавать запретное легче, да и стареем мы для жарких-то дел. Вот Бакунина уже нет. Спорили мы с ним, сердито спорили, а вот ушел он, и грустно стало. Поклонитесь его могиле и за меня. Да, поезжайте в Швейцарию. Там горячее заживете…» Верно предсказал тогда Петр Лаврович. В Швейцарии, среди прежних юрских друзей, с Элизе Реклю, с бывшими парижскими коммунарами, началась действительно горячая жизнь. Боже, сколько жарких битв предстояло тогда впереди! Бернская демонстрация, кулачный бой с полицией за красное знамя — это было начало европейской жизни русского изгнанника. Потом сорок лет (минус три года Клервской тюрьмы) непрерывной борьбы с мировым капитализмом и гневных разоблачений российского деспотизма, петлей и каторгой расправлявшегося с революционерами. Да, сорок лет он воевал с гнетущими силами, призывая народы к революции — речами, газетами, брошюрами и книгами. Теперь все позади. Осталась одна борьба — борьба со смертью. Отвоевать бы хоть несколько месяцев, чтоб закончить «Этику» — заложить основу новой, коммунистической нравственности.