Таисия Попова - РиДж

Уйду, – думала я, не в силах разжать зубы. Не смотреть на этих девочек, с осанкой, талией и взглядами а-ля Мулен Руж я не могла, бросить все и немедленно уехать назад в Питер я уже тоже не могла. Но выдержать конкуренцию в этом мире? Мне? Я старше его на пять лет, у меня нету осанки, взгляда, таких ног нету. Лучше даже не пытаться. Пусть выучит свой французский без меня. Пусть живет с кем-то из этих.

Наконец эти три часа пыток репетицией закончились, хореограф (знаменитый Реда, о котором постоянно рассказывал Джонатан) послал всем воздушный поцелуй и уткнулся в видео, хореография прямо на сцене поснимала с себя мокрую одежду, разобрала бутылки с водой и из облака буйной юности и эротизма тут же превратилась в толпу умотанных и взмыленных людей.

– Бинт давай! – он, как кошка, спрыгнул со сцены прямо к моим дрожащим от перенапряжения ногам. – Я думал, ты успеешь до начала репетиции! Еле вытерпел, а завтра ведь финальный прогон. Я так без мениска останусь.

– Что же ты не купил его в аптеке? – проговорила я очень старательно, отводя глаза.

– Это специальный балетный саппорт, его в аптеке не найдешь, – Джонатан заматывал колено старательно и любовно, – да и я не знаю, как это сказать по-французски. Марта, кстати! Как это вообще переводится: avoir 20 ans, c'est jusqu'au matin сhanger de corps, changer de mains?

– В двадцать лет… – я сглотнула, выдохнула и поняла, что слезы у меня все-таки есть, – ну, примерно – в двадцать лет до утра меняют тела и руки.

Он выпрямился, фыркнул и сел рядом со мной.

– Надо мне и перевод учить, видимо, а то я лицом не попадаю в некоторые строки.

– Зачем же лицом? – я не могла на него смотреть, ерзала и отворачивалась. – Я думала, ты чувствуешь характер музыки. О чем она.

– Я чувствую, о чем музыка, если она со мной случалась, – Джонатан задумался, вскинул голову, – ну, в смысле, если такое со мной было. Эта песня со мной не случалась же.

– Как это не случалась? – я посмотрела на него усилием воли. Он был как всегда, рослый стройный мальчик. Раздетый до пояса после тренировки. С прессом и всем этим рельефом мышц. Как все кругом него на этой сцене.

– Ну, так, – он пожал плечами, – в двадцать лет я же еще в Питере жил.

– А в двадцать один?

– А двадцать один мне исполнилось в день нашего отъезда в Париж, – рассмеялся он, – только я так психовал и боялся, что сам не очень помнил, а прилетели мы поздно, помнишь же, и день рождения успел кончиться, пока мы наконец нашли хостел. Так что да, мои двадцать были не такие, как в этой песне, а в двадцать один у меня уже была ты.

– Чайка Джонатан… – я не могла заставить себя поднять глаза, но перерыв кончался, и мне надо, надо было это спросить. В зрительном зале Дворца Конгрессов. На чужом для всех, кроме нас двоих, языке.

Он встал передо мной, как в тот вечер на смотровой Трокадеро. Как в тот вечер у него дома. Как в аэропорту. Эта неуловимо другая поза, которую он принимал, когда что-то решал решить.

– Что-нибудь хочешь узнать про меня, Марта?

– Смешно тебе? – я тоже поднялась наконец с этого кресла, на котором три часа умирала от ревности.

– Нет, мне странно, с чего ты заводишь эту тему.

– Второй раз я не решусь ее завести.

– Что тебе сказать? – он усмехнулся. – Я же ответил. Мои двадцать были не такие. А здесь у меня сразу была ты.

– Не сразу, – я улыбнулась ему.

– Ну… потому и не сразу, – он сощурился, опустил на секунду глаза, потом фыркнул.

– Марта, я не говорю тебе, что твои старообрядцы – это секта и архаика. Потому что ничего не знаю про них. Вот и ты не считай, что балет и хореография – это сплошной фрилав. Откуда только все берут эти сплетни.

– Я ничего не считаю про хореографию, я считаю про тебя, – упрямо сказала я, глядя ему в глаза. – У тебя никого не было? Почему так? У тебя вон. Спина, дреды и глаза.

– Непло-о-о-о-о-охо… – протянул он, критически оглядывая меня. – А вот у тебя талия, коса и глаза тоже имеются! Почему это у тебя никого не было? Ты хочешь, чтобы я этим возмущался? У тебя на работе еще, желательно? И вслух?

– У меня пока нет работы, – я не могла шевельнуться под его взглядом, но этот разговор, как электричку, уже было не остановить. – И по-русски тут никто не понимает.

– У тебя будет работа, не? – он уперся кулаками в ряд кресел позади себя и словно врос в пол. На сцену уже подтягивались артисты, но он словно не замечал никого. – У тебя будет работа. И там вокруг тебя будут люди. Мужчины. Французы. Галантные и прекрасные. Со спиной, глазами и еще говорящие. Мне прийти туда ревновать тебя? Так что, Марта, будешь отвечать? Баш на баш! Почему у тебя никого не было?