Таисия Попова - РиДж

– Дайте сметану! – кричал он. – Месье! Поймите меня! Я танцор! Мне нужна сметана! Вон та одна штука за девяносто шесть центов!

Продавец с истинно французским спокойствием любезно глядел на взъерошенного Джонатана и кивал в паузах. Слово сметана он, конечно же, не знал. Я и сама не знаю, что у парижан вместо сметаны. Сливки, скорее всего.

– Добрый вечер, – сказала я, выглянув в паузе из-за стеллажа, – месье просит вас дать ему сливки с верней полки.

– Бонжур, мадам, – с явным облегчением выдохнул мальчик за прилавком, – какая цена?

– Девяносто шесть.

– К сожалению, я не знаю английский, – продолжал улыбаться мне продавец, вымученно взглядывая на хмурого Джонатана. – Месье очень волновался.

– Месье тоже не знает английский, он только думает, что знает его, – успокоила я продавца.

Джонатан смотрел на меня задиристо, но кроме слова «английский», понять явно ничего не мог. Так что оскорбление ему нанести у меня не вышло, реванш за Пигаль и Мулен Руж был взят исключительно в уме.

– Как здорово, что ты тут, – сказал он, когда мы наконец вышли из магазина. – Всякий раз забываю, что во Франции нельзя поговорить на английском нигде, кроме дьютика и Галери Лафайет. Впрочем, там с клиентом и по-русски, и по-японски, и на каком угодно языке побеседуют.

Мне хотелось спросить, что и когда он покупал в Галери Лафайет, а ещё лучше – пойти туда немедленно, потому что только в эту минуту я поняла, что мы действительно в Париже. И по нему можно бродить. Даже ночью можно бродить. В Петербурге я единственный раз гуляла ночью – на свой выпускной.

Но Джонатан сердито копался в рюкзаке, переваривая свою коммуникативную неудачу.

– Ну скажи, неужели он не может хотя бы деньги запомнить по-английски? Я ему так ясно говорю: take me this sour cream, ninety-six, ninety-six, ninety-six euro cents!

– Ты очень ясно говорил, – согласилась я, – но раз ты не знаешь по-местному, как будет 96, то с чего им знать это по-английски?

– Кстати, кстати, – он даже остановился, – повтори, как будет девяносто шесть?

– Quatre vingt seize.

– Эммм… а что из этого девяносто?

– Ничто не девяносто, – терпеливо сказала я, вспоминая, с какими усилиями я зубрила французские числительные в школе. – Quatre vingt – это четыре раза по двадцать, то есть восемьдесят, а вот seize…

Джонатан зажал уши и отчаянно замотал головой.

– Так, дальше не надо, я проживу без этих знаний.

– Как хочешь.

– Хотя бы слово сметана он мог бы знать, раз работает в магазине.

– Вряд ли.

Мы спустились по какому-то переулку с готическими балконами и вышли на круглую площадь, уже неизвестно какую по счету. У меня кружилась голова от Парижа, мотоциклов на улицах, солнечного ноября и буйного Джонатана, который, кажется, говорил со мной за этот день больше, чем за всю неделю кастинга.

– Так что, навестим Галери Лафайет? – спросил он буднично.

– Куда? Как?

– Ну вот, мы же пришли. Вот она. И вот Опера.

Он стоял посреди этого Парижа из картинок моих учебников и иллюстраций к текстам на DELF, с хвостом, в разодранных ниже колена джинсах, не зная ничего сложнее bonjour по-французски, и чувствовал себя как дома. У меня был красный диплом филологического факультета, C1 по французскому, В2 по английскому и испанский как третий иностранный. И я была как в неизвестном космосе, не узнавая ни бульвар Осман, ни здание Гранд-опера, ни себя саму здесь.

– Не хочешь, не пойдем внутрь, только давай на витрины поглазеем, они каждый сезон разные, – он потянул меня за локоть к светофору, из витрин была слышна музыка, явно классическая и наверняка мне знакомая, но я не могла её узнать.

– Ты устала? – он отпустил мой локоть и заглянул мне в лицо. – Что ты все молчишь и молчишь? Я просто так соскучился по Парижу, и такое облегчение после кастинга, что мне хочется до ночи ходить. Но если ты не можешь, давай сейчас вернёмся. Только до смотровой дойдём.

– Это где?

– Ну, где Эйфелева башня.

Я вдруг поняла, что он останется здесь жить. В настоящем Париже. И Эйфелева башня – ничего особенного. Но куда деваться мне.

– А во сколько у тебя ночь?

Он посмотрел на телефон.

– Вообще уже восемь… Ну, часов до десяти хотелось быть проболтаться. Ты уже спать хочешь? Мне казалось, ты днём отдыхала.

– Просто слишком много всего. Много Парижа на одну меня.

– По-моему, ты не одна, а нас тут двое, – весело возразил Джонатан.

Повисла неловкая пауза, потом он отвернулся к витрине, сунул руки в карманы и несколько долгих секунд смотрел на заводных белых медведей, поднимавшихся по горке и выглядывавших из нор.