Таисия Попова - РиДж

Мы все разом подскочили, но потом каждый остался стоять где был, только все взгляды словно скрестились на лице этой негромкой девушки. Все дни отбора она ходила по залу неслышно, как тень, и Реда периодически говорил ей что-то на французском еле слышным шепотом, одними губами. Кажется, она понимала его с одного взгляда.

– Друзья, – сказала она с секундной заминкой, – мы рады были провести с вами эти сложные дни. И сейчас те, кто услышит свое имя, должны зайти в зал. Остальным – большое спасибо. Прошу. Эмили!

Темненькая девушка, стоящая ближе всех к дверям, вспыхнула, прижала ладонь к губам и нырнула в приоткрытую дверь, ни на кого не оглянувшись.

– Александр!

Кто-то из задних рядов торопливо стал протискиваться между расступающимися участниками.

У меня звенело в голове, и я не мог заставить себя поднять глаза, только смотрел в пол перед собой, уже почти не слыша имен, которые называли. Неужели не возьмут? Наверно, нет. Снова не я. Опять не я. Как же так. И еще.

В какой-то момент возникла пауза. Я поднял глаза, белый шум в ушах выключился. Так и стоявшая возле меня рыжая ирландка подняла бровь и глядела на меня с насмешливым удивлением.

– Jonathan, come.

– Что? – спросил я по-русски от неожиданности.

– Jonathan? – глядя прямо на меня, повторила ассистентка. – Are you Jonathan, right?

По краю сознания скользнула мысль, что они всю неделю так и звали меня этим прозвищем, кажется, даже не заглянув в мою анкету, где я честно указал настоящее имя. Но эта мысль так и осталась на задворках, потому что я уже проходил в эту двойную дверь зала, где мы провели эти шесть дней безвылазно.

Пока я привыкал к оглушительной мысли «меня взяли!», сзади стукнула дверь, и моя рыжая партнерша, просвистев мимо, встала в общий круг рядом с маленькой Эмили, у которой виднелись на глазах слезы. На щеках у ирландки горели малиновые пятна, волосы растрепались, она встретилась взглядом со мной и тихонько показала большой палец.

– Это всё, – сказал Реда, обводя нас взглядом. – Bienvenue à Vérone.

После секундной паузы мы захохотали. Громко и безудержно, словно все напряжение за шесть дней вдруг взорвалось, выстроенный круг скомкался и превратился в общую кучу, кто-то от смеха не мог устоять на ногах, кто-то хлопал себя по коленкам, я, кажется, вытирал слезы и кричал на русском: «Верона ждёт!»

– Всё, всё, друзья, – Реда хлопнул в ладоши, и мы кое-как снова выстроились в круг. Издерганные, взмыленные, лохматые и безумно счастливые. Дух конкуренции сменился ощущением команды за эти несколько секунд дружного хохота и веселья. Возможно, в этом и была идея хореографа.

– Добро пожаловать в семью «Ромео и Джульетты», – сказал Реда по-английски, улыбаясь. – Мы пройдем очень большой путь в эти три месяца подготовки к мюзиклу Жерара. Я рад встрече с каждым из вас, Монтекки и Капулетти.

Когда я вышел из зала, в голове гудело то ли от облегчения, то ли от голода, то ли от счастья, и все так же не хотелось думать ни на минуту вперед.

Марта стояла напротив главного входа, держась двумя руками за наушники и встав на цыпочки.

– Париж твой? – спросила она, когда я подошел и остановился напротив неё.

Париж мой.

После этих слов картинка вокруг – все эти платаны, шум у вестибюля «Порт Майо», цветная реклама в окнах Макдоналдса и темно-красный платок на шее Марты – стала наконец живой и объемной. Париж мой! Меня взяли. Я здесь.

Мы с ним всегда жили вместе, и при этом – каждый сам по себе. С первого дня в Париже.

Неделю кастинга обитали в одной комнате на двухэтажной кровати, он вскакивал ни свет ни заря, и просыпалась я каждое утро оттого, что он после своей бесшумной часовой разминки тянулся с пола на шпагат, положив ногу на мою кровать.

– Шшш, спи, Марта, – говорил он сквозь зубы. – Еще пять утра.

– А зачем ты так рано встал? Пробы же в десять.

– Не могу спать, – он менял ногу, наклонял голову к колену, упирался кулаками в пол и выдыхал несколько минут. – Лучше уж потянусь, чего время терять.

– Это больно? – спрашивала я шепотом, глядя, как дрожь пробегает у него по спине.

– Тянуться? Нет, не то, что больно… не совсем комфортно, – Джонатан разгибался, с величайшей осторожностью опускал ногу на пол и продолжал сидеть на шпагате, но уже под щадящим углом 180°. – В том и смысл, чтобы расслабиться. И почувствовать комфорт.

– Ты правда чувствуешь комфорт? Когда у тебя нога задрана на отрицательный шпагат?

– Здесь не чувствую, – хмыкал он. – Дома мог. В Академии такую дофаминовую волну ловил, когда стало получаться больше ста восьмидесяти градусов, накрывало надолго. Я тогда и стал подниматься на час раньше, чтобы тянуться до урока. Совсем другая работа после растяжки.