Витторио Страда - Самокритический автопортрет

При этом изначальная симпатия Веэса к Хрущеву усиливалась манерой «закрытого доклада», языком, который коммунисты старой закалки сочли недопустимым, по их мнению, совершенно не «марксистским». Для Веэса этот язык звучал убедительно именно благодаря своей непосредственности, подкупавшей конкретностью и фактичностью. Тогда ему, как и большинству, была неизвестна закулисная сторона хрущевских обличений, борьба в кремлевских верхах за этот «поворот». Он не знал, что пресловутый Берия уже начал политику отхода от позднего сталинизма - свидетельство того, что «поворот» - не исключительная заслуга Хрущева и его соратников, что он был исторически вынужден, необходим для выживания советской и вообще коммунистической системы. (И еще не сказано, - добавляет Веэс, - что, преуспей Берия в своей политике, дела сложились бы хуже: с моральной точки зрения в послужном списке Хрущева не меньше преступлений, чем у Берии. И, парадоксальным образом, вполне возможно, что самый что ни на есть бандит Берия, движимый исключительно прагматическими мотивами власти и предполагавший ликвидацию коммунистического режима в Восточной Германии и воссоединение ее на определенных условиях с Западной, мог бы добиться лучших результатов, чем исключительно идеологизированная политика Хрущева - последнего «верующего» коммуниста во главе советского режима).

Веэс помнит первые разочарования в политике Хрущева: незавершенность экономических реформ (подчас граничивших с чудачеством), безумную антирелигиозную кампанию, возврат к худшим атеистическим традициям ленинского периода (и вдобавок отнюдь не маргинальный антисемитизм, камуфлированный под антисионизм). Не говоря уже о выпадах Хрущева против писателей и художников, которые вовсе не были ему враждебны, напротив, поддержали его «поворот», в то время как он - необразованный и самонадеянный, как вся партийная верхушка, - грубо на них набрасывался. В том же духе некоторые хрущевские шаги во внешней политике, шедшие вразрез с заявленной им политикой «мирного сосуществования».

Однако все перевешивал хрущевский антисталинизм, последствия которого, в отличие от своих внутренних противников, позже организовавших его смещение с должности, сам он так и не осознал. Веэс помнит свой «хрущевизм» (критический, разумеется) в годы сотрудничества в журнале Contemporaneo , когда начал свою политическую и культурную деятельность. Этот «хрущевизм» тогда соединялся с «ленинизмом» - ленинизмом мифологизированным, идеализированным, - и все базировалось на антисталинизме как основе критики советской системы, преимущественно в культурной сфере, но с очевидными политическими импликациями. Сегодня Веэс такое странное сочетание Хрущева с Лениным, существовавшее только в его личной интерпретации, считает заблуждением. Но при всей своей абсурдности, она помогла ему найти собственный путь, все более критический по отношению к советской коммунистической реальности, как современной, так и прошлой. В короткое время «хрущевский» компонент исчез, а ленинский сам сделался предметом критического анализа, пока Веэс не пришел к полному его отрицанию. Однако поначалу они послужили стимулом к размышлениям: он и сегодня считает их продуктивными. Веэс не отрекается от пути, которого держался в своих поисках, и не завидует тем, кто шел путями прямыми, но интеллектуально бесплодными. Это банально, но поиск истины дороже, чем обладание готовой истиной, полученной без поиска, он никогда не кончается, и ошибка является его частью.

Веэс помнит, как начиналась его работа с Contemporaneo - журналом с новаторской программой, учитывавшей последние веяния в итальянской и европейской культуре, даже с поправкой на ограничения, налагаемые тогдашней политикой компартии. Он знал русский язык, изучение которого явилось неизбежным следствием его интереса и любви к родине Достоевского и революции. Он помнит, как начал: купил русскую грамматику Альфредо Полледро 14 , потом от самообучения перешел к разговорным урокам с Николой Бавастро, человеком, которого он не забыл и по сей день - итальянцем, родившемся и жившим в России до революции, переводчиком русских классиков, в частности Гоголя, и женатым на русской. Отличавшиися необыкновенной живостью характера, он превращал свои уроки в подобие введения в жизнь бывшей царской империи, завораживая слушателя. Образ «традиционной» России, созданный Бавастро, накладывался на возникший в воображении Веэса, и по мере усвоения языка в нем все сильнее укреплялась преданность «русскому мифу». Знание языка и постоянное чтение советских культурно-политических журналов создало Веэсу несколько преувеличенную репутацию знатока если не России, то Советского Союза.