А. Дроздов - В нашем доме на Старомонетном, на выселках и в поле

Также благодаря маме первая экспедиция, в которую я поехал еще восьмиклассником, работала под научным руководством Владимира Марковича Фридланда, он, собственно, и привел меня на географический факультет МГУ. Затем была работа в группе палеогляциологии Леонида Рувимовича Серебрянного. И вот как-то, в начале 1970-х, он предложил мне поехать в Среднюю Азию, поработать с неизвестным мне тогда Германом Николаевичем Пшениным. Я спросил у мамы кто это такой, в ответ было сказано, что мне повезло, у него непростой характер, но он – умнейший человек.

Г. Л. Пшенин.

Итак, мы с Серебрянным и группой картографов едем в Фергану поездом. Барахла много – приборы, рейки – в самолет не пустили. В Андижане нас должен встречать Пшенин. Наша задача пробурить болото в Суфане, отобрать пробы на спорово-пыльцевой и радиоуглеродный анализы, задача картографов – провести геодезическую съемку. Приезжаем – на перроне никого, позже я узнал, что это было одной из составляющих фирменного стиля Германа, за что его многие не могли терпеть. Если он сидел и с кем-то разговаривал о науке, то попросту забывал обо всем на свете. Позже мы с ним вместе опаздывали на поезд Ташкент – Москва, а однажды в предотъездной суете Герман умудрился отправить собственного сына, которому было тогда 12 лет, вместо Москвы в Алма-Ату, крикнув на прощанье какой-то тетке, дескать приглядите за парнем, чтобы нормально доехал до дома. Потом, когда на проплывающем мимо вагоне он увидел табличку «Москва – Алма-Ата», то помчался как угорелый на экспедиционном грузовике, пытаясь обогнать скорый и перехватить ребенка на ближайшей остановке.

Наконец на перроне возник Пшенин, отвез нас на место работы, где мы разбили базовый лагерь, а сам куда-то укатил, в то время у него было много договоров с Южно-Киргизским геологическим управлением. Через месяц, когда мы уже заканчивали, он появился вновь, и мы поехали в долину реки Итакар, чтобы посмотреть местные травертины, там и состоялось наше более близкое знакомство.

Как-то вечером, когда уже солнце стало заваливаться за горизонт, Герман вдруг предложил мне прогуляться. Куда и зачем – неизвестно. Лезем в гору, до вершины добираемся уже в сумерках, присаживаемся перекурить и так сидим еще минут двадцать. И все это молча, без единого слова. Потом Герман произносит: «Ну, давай, рассказывай, что перед собой видишь». Я говорю – ни одного комментария, ни одного вопроса. Посидели еще минут десять, темень уже стоит кромешная. Герман поднимается: «Ладно, пошли вниз». До лагеря добираемся около полуночи, Серебрянный сидит в палатке с квадратными глазами, но не задает никаких вопросов. Так же молча пьем чай и расходимся по своим палаткам. На свежем воздухе Леонид Рувимович спрашивает меня, куда, мол, ходили-то и зачем? Я тоже начинаю держать марку, да так говорю, тут неподалеку, смотрели кое-что.

Потом мы стали разъезжаться, картографы поездом, мы с Серебрянным – самолетом. Сидим с ним в Ошском аэропорту, билеты на руках, в карманах ни копейки, ждем Германа с деньгами и фруктами с местного базара. Слышим объявление по местному радио: «…заканчивается посадка на рейс Ош-Москва…» – Германа нет. Делать нечего, поднимаемся по трапу, сзади крик: «Стой!!!» Бежим к ограде, сквозь которую Герман нам просовывает деньги, через верх перебрасывает дыни, две из четырех разбиваются вдребезги, и на прощанье слышу: «Ты вообще-то приезжай, может быть, из тебя чего-нибудь да получиться».

Потом была еще масса приключений, о которых можно было бы написать целую книгу, но речь идет о Германе. Его отличала удивительная работоспособность и фанатичная преданность делу. В 1982 году я вслед за ним перевелся в Институт литосферы. Наш тогдашний шеф Константин Октавьевич Ланге создал при отделе комплексных проблем биосферы, которым он руководил, небольшое подразделение под названием «Лаборатория структурной геоморфологии», сманил туда Германа и он позвал меня за собой. Это было время абсолютной свободы. От шефа было предельно ясное и откровенное указание – делайте, что хотите, но чтобы было хорошо. О том, как мы работали, знали лишь немногие, и в том числе инспектор 1-го отдела некая Лейла Аслановна, обаятельнейшая женщина. Во время войны она служила в СМЕРШе и в качестве переводчика лично участвовала в допросах фельдмаршала Паулюса. Крупномасштабные карты, которые нам были необходимы для работы в поле, можно было переправить двумя путями – либо спецпочтой, либо загрузить их в сейф, если машина стартовала из Москвы, при этом сейф должен быть привинчен к кузову. И вот как-то раз сложилась такая ситуация. Герман уже в поле, принимает у наших предшественников шофера вместе с автомобилем, я в Москве, заканчиваю кое-какие дела, надо лететь в Ташкент, начинать работать, но в Ташкенте придется торчать минимум две-три недели в ожидании карт, что режет под корень все наши планы. С обреченным видом прихожу оформлять пересылку карт, и вдруг Лейла Аслановна начинает задавать мне стандартные вопросы: «Сейф привинчен к кузову автомобиля?» Отвечаю: «А как же!» «Ну, тогда забирайте карты и уезжайте», – слышу, не веря своим ушам. Осенью, возвращая карты, я не утерпел и спросил ее: «А почему вы меня все-таки выпустили?» Лейла Аслановна задумчиво вздохнула и сказала: «Мальчишки, неужели вы думаете, что я не знаю, кто у нас в институте работает, а кто нет. Вот посмотри на эту папку – карты вернулись в том же порядке, в котором я их разложила, ни единого пятнышка, ни единой помарки. А ваши? Все листы измяты, везде следы карандаша, которые вы плохо стерли, здесь обронили пепел от сигареты, а в этом месте пролили портвейн».