Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Тинкер.

— Да… и как ты все это помнишь! А тот актер, который первый заговорил со мной на пароходе в «Марокко» — кто же это был?

— Адольф Менжу.

Ужасный человек… он, кажется, оказался нацистом? Кстати, о наци: Яннингс, вот кто был нацист. В «Голубом ангеле» он меня чуть не задушил. Разъярился, потому что Джо уделял мне слишком много внимания.

— Я помню, как мы все искали для тебя костюм и перерывали сундуки и старые шляпные коробки…

— Что-о? Тебя тогда еще на свете не было!

— Нет, была! Мы с Тами в берлинской квартире искали манжеты. И…

— Да, да! Манжеты! И ты это помнишь ! Я все время говорю «Доктору»: «Об этом я спрошу у дочери — уж она будет знать, она помнит все!». А вот этого ты не можешь помнить. Однажды дирекция назначила пробные съемки для «Дьявола…» и у Трэвиса началась истерика, потому что у нас даже эскизы еще не были готовы…

— И ты соорудила ужасный костюм, даже использовала чехол от рояля из дома Коллин Мур, который мы снимали.

— И это ты тоже помнишь? Не может такого быть! Ну и память — это у тебя от отца. Он тоже все помнил. Ты хорошо спрятала дневники Папи?

— Да, Мэсси.

— Я завела папку под названием «Ценное» для редких фотографий, которые мне присылали поклонники. Тебе они понадобятся, когда будешь писать книгу.

Это означает, что я должна дать ей толстую папку. Я знаю: она хочет показать мне эти фотографии. Все они широко известны — такие можно купить в любом киоске, — но она считает их «ценными», потому что они очень красивы.

— Посмотри, какая прелесть: я в норковой шляпе из «Императрицы» и в вечернем платье. Помнишь тот ужасный банкет? Я в этих кошмарных жемчугах, подыхающая от жары, и скульптуры Джо — все эти истощенные люди. Задолго до того, как мы узнали, что концлагеря будут на самом деле… Как назывался фильм, где я была в таком изумительном платье с маленькими меховыми манжетами?

— «Белокурая Венера».

— Да… и эта великолепная шляпа с вишенками — это в том же фильме?

— Да, Мэсси.

Тяжелая папка выскальзывает у нее из рук, она готова отключиться, позволить снотворным даровать ей благотворное забвение. Я гашу свет и иду в гостиную; там моя кушетка, она стоит у стены, на которой самодовольно ухмыляется Шевалье, гордится собой де Голль, погружен в задумчивость Габен, рисуется Кокто, посмеивается Коуард, смотрит сквозь тебя Хемингуэй, сидит над своей чашкой Петри Флеминг. Уже три часа ночи.

Я приготовила крепкий бульон, тушеную баранину с луком и картофелем, тушеную говядину и огромную кастрюлю особого куриного супа — все это она заказывала и с нетерпением ждала в трезвом виде, но я знала, что она ни к чему не притронется и, как только за мной закроется дверь, отдаст все горничной и консьержу.

Она просыпается. Требуется немало времени, чтобы выйти из одного туннеля, подбодрить себя «скотчем» и — углубиться в другой туннель. Это ее ежедневное путешествие: еще раз на первый план вылезет злобное чудовище и начнет нами руководить. Когда смерть подбирается ближе обычного, мать теряет голову от страха, что она ее заберет. Страх вызывает ярость, распространяющуюся на все вокруг. Дитрих ненавидит жизнь за то, что она такая ненадежная, непредсказуемая, способная ее покинуть. Что это за неповиновение — да как она смеет не подчиняться приказу о бессмертии! Остаться вечно живой в людской памяти? — Нет, Дитрих это совершенно не устраивает. Власть — могучее средство; власть и ее приспешница сила заставляют людей мгновенно исполнять ее команды.

Разогнав истинных друзей и родных, она остается одна в своем личном аду, не получая помощи от тех, кто бы так хотел — и мог — облегчить ее существование. Окончательным расставанием с жизнью будет не смерть моей матери, а добровольный отказ от подлинной любви, от того, в чем нуждается всякий нормальный человек; мать бросает вызов Богу, которого не признавала: пусть Он придет и сделает самое худшее с ее мертвым телом — если посмеет!

Мой поезд опоздал, такси в дождливый вечер найти было трудно. Я вошла в ее квартиру, надеясь, что, возможно, она еще не спит. Почувствовав, что я пришла, она садится и стряхивает с себя дурман от огромных доз туинала и серакса. Моя мать и вправду на такое способна: она может заставить наркотические средства прекратить воздействие на ее организм. Подсовывает под спину большую подушку: ей хочется «поболтать». Я приношу стул.

— Ты видела рыдающие толпы в газетах? Это уже явный перебор! Почему она не пошла на гонки, в которых участвовал ее муж? Вечная кутерьма из-за этого Монако! Конца ей нет! А теперь вместо этой ужасной Стефании газеты заполонит Монаршья Вдова… со всеми своими детьми… И вообще, что она делала в Париже? Платья покупала?