Александр Керенский: Россия в поворотный момент истории

В наших повседневных детских занятиях и развлечениях мать была ближе к нам, чем отец. Тот никогда не вмешивался в распорядок детской. В нашем детском сознании он стоял в стороне, как высшее существо, к которому няня и мать обращались только в экстренных случаях. Как правило, порядок легко восстанавливался угрозой: «Вот погоди, отец тебя проучит!», хотя отец никогда не прибегал к физическим наказаниям – он только говорил с нами и пытался донести до нас суть дурного поступка. Мать любила посидеть рядом с нами, пока мы утром пили молоко. Она расспрашивала о наших делах и мягко журила нас, если в том была необходимость. Перед сном она заходила в детскую, чтобы перекрестить нас и поцеловать на ночь. С самого раннего детства мы молились по утрам и готовясь ко сну.

После утренней прогулки с няней мать нередко звала нас к себе в комнату. Ей не приходилось просить дважды. Мы знали, что нам разрешат уютно устроиться рядом с ней, пока она читала нам вслух или что-нибудь рассказывала. Она читала не только сказки, но и стихотворения, былины про русских богатырей и книги по русской истории. Тем самым она приучала нас не только слушать, но и читать самим. Не могу вспомнить, когда мать впервые прочла нам Евангелие, впрочем, и религиозной назидательности в этом чтении не было. Мать не пыталась вбить религиозные догмы нам в голову. Она просто читала и рассказывала о жизни и проповедях Иисуса.

Христианским обрядам нас учила няня. Например, никогда не забуду одно чудесное весеннее утро, когда мы отправились на обычную прогулку. После долгой суровой зимы по Волге поплыли первые суда. Из местной тюрьмы на причал вели группу заключенных, приговоренных к ссылке в Сибирь. За мрачной процессией, охраняемой конвоем солдат, следовала повозка, полная детей и женщин. Нас, детей, узники пугали своими наполовину обритыми головами и звенящими кандалами, и поэтому при виде их мы с братом бросились бежать.

– Да что это с вами? – окликнула нас няня. – Неужто вы боитесь, что они на вас набросятся? Лучше бы пожалели этих бедняг! Разве нам судить их и осуждать? Будьте к ним милосердны Христа ради! – Обращаясь ко мне, она сказала: – Вот, Саша, я куплю калач [7] Когда заключенных вели по улицам, сострадавшие им люди подавали милостыню или покупали для них калачи, поэтому рядом с партиями осужденных всегда шло несколько торговцев калачами. , а ты подойди к тому солдату, что идет впереди, и попроси разрешения отдать калач этим несчастным. И они будут рады, и у тебя сразу станет легче на душе.

Таким образом няня привносила христианство в практическую сторону нашей повседневной жизни. Когда мы с братом Федей дрались друг с другом, она могла пристыдить нас, сказав:

– Ах вы, противные мальчишки! Иисус учил нас прощать друг друга, и так-то вы Его слушаетесь!

Я с глубоким удовлетворением вспоминаю свои детские годы в России, где повседневная жизнь строилась на религиозных чувствах, взращенных тысячелетним христианством.

Мы с братом Федей любили церковные праздники. В день Благовещения мы нетерпеливо ждали, когда принесут птиц в клетках, чтобы затем выпустить их на волю во имя духовного родства всех живых существ – ведь, как говорит старая русская поговорка, «в этот святой день даже птицы отдыхают и не вьют гнезд». Во время Великого поста город окутывала торжественная тишина, составляя резкий контраст с только что завершившейся веселой Масленицей. Начиная с семилетнего возраста нам разрешали присутствовать на величественной пасхальной всенощной. Особенно хорошо я помню, как во время одного торжественного богослужения священник давал детям Святое причастие, и нас с братом, одетых в белые костюмчики с красными галстучками под жесткими белыми воротничками, подвели к нему. За нашей спиной стоял ровный строй учеников в аккуратной синей форме с серебряными пуговицами; в их числе наверняка был и образцовый ученик Владимир Ульянов (Ленин). Еще я помню, как остановился в глубоком потрясении перед образом воскресшего Христа, в свете лампады и свечей он выглядел прозрачным и казался мне совершенно живым.

Маленький Володя Ульянов наверняка тоже смотрел на этот образ и, может быть, про себя смеялся от души, сохраняя набожный вид – если верить его собственному рассказу о том, как он в четырнадцатилетием возрасте сорвал с себя и выкинул в мусорное ведро крестик. В моих же чувствах не было никакой двуличности – я был по-детски глубоко религиозен. Я помню старого протоиерея нашего собора, приходившего по воскресеньям на чай и приносившего мне религиозные брошюрки, в которых популярно объяснялся смысл главных церковных праздников. Религия была частью нашего повседневного существования, глубоко и навсегда входя в нашу жизнь. Эти ранние впечатления и образ прекрасного Сына человеческого, отдавшего свою жизнь за других и проповедовавшего только одно – любовь, – служили источником юношеской веры, которую я впоследствии обрел в виде идеи о личной жертве за народ. Эта вера являлась источником революционного пыла и для меня, и для многих юношей и девушек моей эпохи. Разумеется, имелась и другая разновидность веры – официальное государственное православие Священного синода, этого бездушного бюрократического учреждения, преследовавшего любых инакомыслящих и своим безразличием к нуждам человечества насаждавшего во многих людях атеизм. Но мы, дети, ничего не знали об этой стороне церкви.