Татьяна Мюллер-Кочеткова - Стендаль. Встречи с прошлым и настоящим

По мере того, как углубилось изучение прозы Пушкина, возрос и интерес к точкам соприкосновения Пушкина и Стендаля.

«Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат» [60]. Этот критерий Пушкина перекликается с высказыванием Стендаля в одной из его статей: «[…] Я хочу заключить как можно больше мыслей в возможно меньшем количестве слов» [61]. Это стремление характерно для творчества французского писателя в целом.

А. В. Чичерин справедливо полагает, что Стендаль почувствовал бы «умственную связь» с Пушкиным, если бы он знал его прозу [62]. В основе творчества обоих писателей лежат великие идеи века Просвещения. Просветители же высоко ценили ясность, они умели немногими словами высказывать глубокие мысли.

Ранний период ознакомления Пушкина со Стендалем, в котором столь важную роль сыграл Байрон, безусловно заслуживает более пристального внимания. Взаимосвязь же этих трех великих имен – Пушкин, Байрон и Стендаль, к которым можно добавить и Вальтера Скотта, любопытна и интересна сама по себе, как значительный момент культурных связей трех великих народов.

Стендаль рано нашел в П. А. Вяземском умного и понимающего почитателя. Это не удивительно: молодой Вяземский, остроумный и европейски образованный поэт и публицист, отстаивал передовые литературно-эстетические взгляды и был во многом близок к Стендалю. Это нашло свое отражение не только в его высказываниях о французском писателе, но и в личных беседах с ним. Свидетельством тому служит записка Стендаля к Вяземскому, сохранившаяся в московском архиве. О ней речь пойдет ниже, сначала – коротко о самом Вяземском.

Сын русского аристократа и ирландской дворянки, Петр Андреевич Вяземский воспитывался на той же культуре, что и Стендаль: французская культура XVII–XVIII веков. Его мировоззрение также связано с философией эпохи Просвещения. Французский язык был и для него родным, усвоенным с первых лет жизни. Вместе с тем Вяземский был истинно русским литератором, в буквальном смысле слова выросшим в «домашнем кругу» (Вяземский) русских писателей.

После смерти отца опекуном юного Вяземского стал известный историк и писатель Н. М. Карамзин. Он был женат на старшей сестре Петра Андреевича и много лет жил в имении Вяземских Остафьево. Здесь он создавал свою «Историю государства Российского», сыгравшую значительную роль в углублении интереса к историческому прошлому России и в укреплении национального самосознания русских писателей.

Общение с Карамзиным и другими выдающимися деятелями русской культуры (В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков и др.), многолетняя тесная дружба с А. С. Пушкиным и А. И. Тургеневым повлияли на круг интересов и устремлений Вяземского, осознавшего, что «именно для того, чтобы быть европейцем, должно начать быть русским» [63].

Вяземскому было двадцать лет, когда он участвовал в Бородинской битве. Как и другие молодые и просвещенные аристократы – будущие декабристы, после разгрома наполеоновской Империи Вяземский надеялся на существенные перемены в самой России. Он принимал участие в составлении записки об освобождении крестьян от крепостной зависимости, поданной Александру I, и в выработке проекта конституции для России.

Вольнодумство Вяземского и его связи с польскими патриотами во время службы в Варшаве (1817–1821) вызвали гнев царя. Вяземский был отстранен от службы и ряд лет находился в опале, усугубившейся после восстания декабристов, хотя он не принимал в нем участия. Вяземский был в дружеских отношениях с декабристами, во многом разделял их взгляды, но не признавал тайные общества. Он считал, что принадлежность к тайному обществу подчиняет личность «воле вожаков» [64].

Однако жестокая расправа царя с участниками движения декабристов – казнь пятерых, каторга и ссылка остальных декабристов – вызвала глубокое негодование Вяземского и приблизила его к мысли о неизбежности восстания [65]. «[…] Вся Россия страданиями, ропотом участвовала делом или помышлением, волею или неволею в заговоре, который был ничто иное, как вспышка общего неудовольствия», – писал он в июле 1826 года [66].

Один из немногих, Вяземский продолжал поддерживать связь с сосланными в Сибирь приятелями через их родных, хотя ему самому приходилось опасаться тайного надзора властей, считавших его «опасным» либералом. Декабрист М. Ф. Орлов, избежавший ссылки в Сибирь благодаря ходатайству своего могущественного брата, графа А. Ф. Орлова, писал П. А. Вяземскому: «И брат в Петербурге и жена в Москве доказывают на тебя, как ты благородно чувствуешь, как ты берешь участие в друзьях твоих, как ты стоишь грудью за них и как ты не отходишь от тех, которых в счастии любил» [67].