Владимир Фромер - Чаша полыни. Любовь и судьбы на фоне эпохальных событий 20 века

«Но, — думал он, — возможно, это не так уж плохо. Зачем женщине ум? Моего вполне хватит на двоих».

Так оно и было, пока он был жив.

Особенно раздражала Виктора ее назойливость. Она хотела всегда быть с ним рядом и добивалась своего упреками и слезами. Ему пришлось брать Симу на многие деловые встречи, рискуя показаться смешным. Но он предпочитал это женским истерикам.

Иногда ее поступки граничили с абсурдом, хотя в основе их всегда лежали наилучшие побуждения. Она была из тех заботливых жен, которые будят уснувшего мужа, чтобы он принял снотворное. Впрочем, события развивались так, что на личную жизнь почти не оставалось времени.

История шла к мировой войне железным шагом, и Виктор был из тех немногих, кто предчувствовал, какой катастрофой обернется она для его народа.

Долгие годы не политику, а литературу считал Виктор своим истинным призванием. Музыку и поэзию он воспринимал как удивительную гармонию, каким-то чудом извлеченную из хаоса мироздания людьми, отмеченными особой печатью. Ему казалось, что и он принадлежит к тем немногим, которым дано извлечь из хаоса «танцующую звезду».

Мать и друзья восхищались его стихами. Виктор писал о жизни и смерти, о трагическом одиночестве человека во Вселенной.

В 1924 году Виктор послал свои стихи Мартину Буберу, жившему тогда в Берлине. Ему нравился этот мыслитель, у которого были особые отношения с самим Богом.

Вскоре он получил от философа письмо. «Я прочел Ваши стихи, — писал Бубер, — и считаю их безнадежными. Но Вы, безусловно, человек одаренный, и мне хотелось бы поговорить с Вами. По утрам я обычно работаю дома».

Мартин Бубер встретил его по-домашнему, в халате, пожал руку сильной ладонью и пригласил в свой кабинет, где массивный письменный стол был завален бесчисленными листками, исписанными крупным летящим почерком, папками с рукописями и книгами. Хозяину не было еще и пятидесяти, но похожая на лесные заросли борода и ницшеанские усы, прячущие чувственные губы, уже совсем побелели. Был он мужчиной крепким, коренастым, с грубоватым лицом и широким носом. Темные, глубоко сидящие глаза под кустистыми, все еще черными бровями смотрели внимательно и спокойно.

Виктор подумал, что за этой суровой оболочкой томится, как в каземате, мощная душа.

— Я ознакомился с вашими стихами, — сказал Бубер неожиданно звучным голосом. — Вы, молодой человек, не поэт, и никогда им не станете. Вы мыслите прозой. В ваших стихах есть идеи, образы и даже сила. В них есть все, что угодно, кроме поэзии.

— А что есть поэзия? — спросил Виктор, с удивлением почувствовав, что вынесенный ему приговор его совсем не печалит.

— Лучшие слова в лучшем порядке и внутренняя музыка, — ответил Бубер. — Каждое настоящее стихотворение имеет свою неповторимую тональность, а ваши стихи дребезжат, будто составляющие их компоненты вырезаны из жести. Но ведь поэзия это прежде всего красота. Люди, к сожалению, разучились понимать подлинную красоту. Это слово давно уже стерлось и обрело пошловатый оттенок.

Бубер помолчал, задумчиво теребя бороду короткими толстыми пальцами.

«Трудно поверить, что этой рукой написаны изумительные философские трактаты», — подумал Виктор.

— Впрочем, одно ваше стихотворение, кажется, оно называется «Утоли мои печали», мне понравилось, — прервал молчание Бубер. — Ну то, в котором вы утверждаете, что диалог между вами и Богом оборвется, лишь когда неотвратимая сила безжалостно остановит ваше сердце. Вы действительно ведете разговор с Богом и тем самым персонифицируете Его?

— Не с Богом, а с мирозданием, — сказал Виктор.

— Это то же самое, — улыбнулся Бубер. — Лишь в живых диалогах с Творцом мы можем воспринимать Его как личность. Чисто символически, разумеется, ибо Его сущность не может быть выражена в конкретных понятиях.

— Диалог с Богом? А он возможен?

— Разумеется. Он верховный партнер любого диалога. Надо лишь ощутить это.

— Я не атеист. Еврей не может быть атеистом. Я, как и большинство моих товарищей, ценю духовное наследие своего народа, хоть и не исполняю религиозных обрядов. И все же некоторые постулаты иудаизма кажутся мне сомнительными, — произнес Виктор, решившись перевести разговор на интересующую его тему.

— Например?

— Как объяснить трагизм нашей истории, если мы избранный народ? Для чего избранный? Для гонений? Для погромов? Для рассеяния?

— Гонения и погромы — прямое следствие жизни в рассеянии. Но само рассеяние явилось благом для евреев.