Иван Тринченко - Бремя памяти

Дедушка же, стараясь выставить при нас Жучку в лучшем свете, нагнулся и убрал некрасивые пучки на её «штанах». Что стало с собакой! Она, с каким-то извинительным взглядом и выражением морды, стыдливо прикрывая изменившие свой вид "штаны" хвостом, на полусогнутых попятилась из нашего круга и убежала.

И ещё. Однажды, когда в очередной раз у неё отняли щенков, она очень тосковала. Лежала, положив голову на передние лапы, смотрела на нас печальными глазами и тоненько скулила. Вечером я заглянул в сарай, где она обычно лежала на охапке сена, и вижу, что под нею копошатся какие-то шары. Подошёл поближе и увидел, что это котята впились в её соски и уже насосались так, что животики их вздулись. Жучка облизывает их и смотрит на меня умоляюще, мол: не трогай нас, не видишь что ли, что это дети?

Оказывается, ещё накануне чья-то кошка родила котят, их выбросили в овраг, а Жучка нашла и перетащила к себе. Конечно, котята все равно умерли, или от чужеродного молока, или чрезмерно насосались, но Жучка! Ведь она же пожалела беспомощных малышей, пыталась их спасти. Это ли не поступок!

Волки. Впервые я познакомился с волками мальчишкой лет 8-9-ти. Вечером, когда уже темнело, я под какой-то тревожный лай собак, подошёл к колодцу набрать воды и уже собрался нацепить ведро на карабин цепи, как увидел впереди, метрах в пяти за колодцем, два движущихся силуэта. Какое-то неопределённое чувство страха охватило меня. Пытаясь подбодрить себя, я подумал что это собаки, но в то же время понимал, что для наших деревенских собак они какие-то крупные. Пара остановилась, они сели рядом и повернулись в мою сторону.

Холодная дрожь пробежала по моей спине, – на меня смотрели две пары горящих красных угольков. Я от испуга крикнул, уронил ведро, оно загрохотало вниз колодца, волки как бы нехотя затрусили прочь. Когда я рассказал об этом дома, дедушка сказал, что он уже слышал о появлении волков около деревни и пропаже нескольких собак и попросил меня не выходить вечером за пределы двора.

Ваньки. Я уже рассказывал, что во время подъёма и освоения Россошанской целины, нашим хуторянам было не до детей – дома ещё не построили. Мальчишек старших возрастов в деревне было только двое: наш Колька, с 1925 года и сосед справа Витька Исаенко, с 26 года. Зато потом, в 28, 29 и 30 годах дети посыпались как горох – десятка полтора, и, что удивительно, почти сплошь одни мальчишки, девчонок было только две: моя сестра Тоня и соседка Нина, полуслепая с рождения.

Самым удивительным было то, что кроме моего лучшего друга соседа Петьки Шахворостова и Кольки Дреева, остальных пацанов (Иванченко, Шахворостов, я, Черноляхов, Дреев, Демченко и др.) назвали Иванами, так что нам приходилось в основном обходиться не именами, а кличками. Моей кличкой была: «Трин», кстати так же меня кликали и позже во всех городах и весях армейского скитания нашей семьи и в Бирюлёве и даже в Тимирязевке.

Детвора. В деревне – раздолье и полная свобода. Все мальчишки и девчонки были босоногими и простоволосыми, из одежды у мальчишек только самострочные штаны на лямках через плечи и никаких нижних, редко у кого рубашка. До 8–9 лет носили штаны с ширинками спереди и сзади без пуговиц, чтобы c необходимыми отправлениями никаких проблем не возникало.

Помогали по хозяйству, купались в пруду сами и купали лошадей, катали обручи, играли в лапту и чурки. Особым удовольствием было гонять босиком по пыльной дороге, пыль – чернозёмная, взбитая копытами животных и железными обручами тележных колёс, глубокая по щиколотку, мягкая, тёплая. А по лугу любили бегать под летним дождём, приговаривая:

Почему «капусти» и что это за Арастань – никто не знал, но нас это не смущало – было бы весело.

От постоянной беготни босиком подошвы ступней были твёрдые – особенно на пятках. Мозоль набивалась такой толщины, что зажжённая и сразу прижатая к пятке спичка пришкваривалась стоя, а боль не ощущалась. Мы даже устраивали соревнования: кто больше пришкварит спичек в свою пятку. Я смуглокож (от матери), поэтому мой загар был сильнее чем других пацанов, поэтому я выглядел как уголёк.

Со второй половины второго класса я уже учился в Ленинграде. Мне было трудно. Я ведь пришёл из деревни, с южным выговором, и со стороны ребят ко мне проявлялся повышенный интерес, что сильно меня стесняло. Когда меня ввели в класс, первое что я услышал, был возглас: – «Смотрите! Мальчик в русских сапогах!». Для меня это было убийственным, и такое внимание ко мне, и петербургская речь, и эти сапоги – мои любимые – «володькины», почему-то называемые русскими. Пару месяцев я молчал, а затем уже заговорил, и сразу более или менее правильно.