Иван Тринченко - Бремя памяти

Володька. В один из весенних вечеров дедушка держит в руках мои ботинки, критически осматривает их со всех сторон, качает головой и говорит бабушке: «Как просохнет, надо идти в Поповку к Володьке, шить мальчишке сапоги». После я часто слышал от него упоминание о новых сапогах и о Володьке. Я был очень рад предстоящему событию и мысленно представлял наше путешествие в Поповку, в которой я ещё ни разу не был.

И, конечно же, мне не терпелось встретиться с Володькой. С каждым разом его образ становился всё реальнее. В моём воображении он представлялся молодым красавцем с кудрявой шевелюрой, весёлым и очень добрым – ведь это он сделает мне новые сапоги! Для меня это была своеобразная игра, я мысленно разговаривал с ним, что-то ему показывал, чем-то хвалился. Одним словом, Володька занозой сидел у меня в голове.

И вот долгожданный день наступил. Подняли меня рано утром. Дедушка сложил в сумку, купленные заранее на рынке, куски кожи на верха, подошвы, стельки и каблуки и мы пошли. Путь был неблизкий – километров 5–6, так что выходить надо было пораньше. Солнце только что встало, и было ещё свежо. Мы прошли соседнюю деревню Вершину, затем пересекли шлях, так у нас называли шоссе, а затем пришли в деревню Ясная Поляна, где жил мой второй дедушка Иван Савельевич. Дом его был непохож на наш в Субботине, более традиционен, – под одной соломенной крышей с сараем и хлевом. На чердаке дедушка Иван устроил голубятню. За домом были сад и довольно большая пасека. Нас угостили завтраком, а меня ещё и мёдом.

Дедушки ещё о чем-то беседовали, а я забрался в голубятню на чердаке и любовался голубями. Они были крупные и необыкновенно красивые: большая выпуклая грудка буро-красного цвета, крылья – чуть потемнее, с белыми поперечными полосами. Шея с ярким золотисто-зелёным отливом. Голова – чудо. Небольшая, над клювом белый нарост, на затылке хохолок.

Мне нравилось наблюдать, как голубь резко и в то же время грациозно двигает головой в такт своим шагам и как при этом – всеми цветами радуги играет оперение его шеи. Одним словом – красавцы.

(К слову. Скорость, с которой голубь делает эти движения привлекла внимание не только биологов и любителей, но и техников. Одно время этих птиц даже использовали на зерновых фабриках в качестве сортировщиков гороха. Они выталкивали клювом все тёмные примеси из падающего перед их глазами, светлого потока гороха).

Попрощавшись с дедушкой Иваном, продолжили наш путь. Подошли к слободе Поповка. Она показалась мне очень большой, так как мы долго шли по главной улице.

– Вот мы и прибыли, – сказал дедушка, подходя к калитке, за которой виднелась небольшая хатёнка. Дедушка постучал. Щёлкнула щеколда, и на пороге появился тощий старик с бледно-серым лицом, украшенным жидкой сивой бородкой. На кончике мясистого носа еле держались очки, одна дужка которых привязана ниткой. Портрет добавлял помятый картуз с поломанным козырьком и до блеска засусленный холщовый фартук поверх длинной полотняной рубахи. На ногах – растоптанные опорки, с торчащими из них пальцами и костяшками щиколоток.

– Здравствуй Володя! – сказал мой дедушка, протягивая руку. Я вдруг оцепенел при этих словах. Что-то провалилось у меня в груди, и я чуть не заплакал. Как будто кто-то убил моего Володьку, а вместо него мне показывают какое-то несуразное чучело. Я был обескуражен и подавлен, помню только как в низкой, полутёмной и пропахшей сыромятиной комнате, я сидел на высоком табурете, а этот дед корявыми пальцами противно-щёкотно касался моих ног, снимая мерку. Они долго разговаривали о коже и ещё о чем-то. Я вздохнул свободно только когда мы вышли на улицу. Всю долгую дорогу домой я молчал, переживая это событие.

Недели через две, дедушка принёс пару очень хороших сапожек и когда я их надел, залюбовался – такие они были красивые. Да они ещё и приятно поскрипывали при ходьбе. Я тут же простил измену моему «Володьке».

Кино. Впервые я посмотрел кино в возрасте шести-семи лет (1935–1936 г. г.). Кино привозили раза три-четыре за лето и показывали его в соседней деревне Анновке, в которой был наш сельсовет. Кинотеатром служила большая рига – молотильный сарай, у нас она называлась – клуня. Сеанс начинался вечером, и не столько из-за того, что днём люди ещё в поле на работе, а ещё и потому, что помещение «кинотеатра» было как решето – свет пробивался через многочисленные дыры и щели в стенах и крыше, вследствие чего картинка на экране, сшитом из двух простыней, была плохо видна.