Елена Бальзамо - По обе стороны (очерки)

«Я с удовольствием и с пользой прочитал Вашу интересную статью [13] <���…> и теперь я себе более реально, чем прежде, представляю существующие в России кооперативы. Но как Вы решились поместить эту статью в столь „одиозном“ журнале да еще под своим собственным именем? Полагаете ли Вы, что такой шаг никак не отразится на Ваших поездках в Москву или Вы отказываетесь от этих посещений?»

Мало-помалу он стал опасаться меньше и даже осмеливался посылать почтой письма людям по ту сторону железного занавеса. Масштаб происходивших в стране изменений подталкивал его к переоценке ситуации, и наконец настал день, когда прошлое, его собственное прошлое, до сих пор замалчиваемое и оболганное, вдруг выплыло из забвения, заново материализовалось и стало частью настоящего:

«Прилагаю копию статьи из „Литературной России“, посвященную Соловецкому концлагерю, в котором, как Вы знаете, провела три года Ваша бабушка. Если Вы справитесь в „Гулаге“ Солженицына, Вы найдете чуть ли не теми самыми словами описание режима Соловецкого лагеря. И это в советской печати. Глазам не верится…»

Постепенно, несмотря на убеждение, что «режим, основанный Лениным», по существу не изменился, он начинает вносить коррективы: «Выпали лишь какие-то пружины, что, в конечном счете, не может не ударить по основам этого режима. Я бы сказал, что мы переживаем начало конца». Со временем эта мысль все более крепнет: «Процесс этот длинный, и мне, наверное, не дано увидеть его завершение. Но самый процесс несомненен. Существенным его элементом является, по-моему, утеря правящей верхушкой всякого подобия идеологии. Ничего не осталось, во что эти люди могли бы верить. Ведь они утеряли даже свою собственную историю. Даже наиболее циничные из них знают, что все слышанные ими или прочитанные рассказы о прошлом – ложь. Остается лишь цепляться за собственные привилегии. На этом далеко не уедешь. Большевизм или коммунизм, как мировое явление, сходит на нет. Что придет на смену у нас в России, известно одному Господу Богу. Не решаюсь гадать».

1989 год подходил к концу. В ночь с 9 на 10 ноября пала Берлинская стена, и отныне уже нельзя было сомневаться в необратимости процесса. Однако Советский Союз, политический строй, против которого старый меньшевик боролся всю свою жизнь, продолжал существовать, и его взгляд был по-прежнему прикован к этой стране, все остальное имело лишь второстепенное значение.

«Меня занимает вопрос, можем ли мы рассчитывать на эволюцию большевистского режима в направлении демократии. Мы, меньшевики, еще в самом начале встали на точку зрения эволюции и отвергали вооруженное свержение правительства Ленина. <���…> Я усомнился в ней по мере вырождения ленинизма в тоталитарную систему. Но сейчас, наблюдая процессы, совершающиеся в Восточной Европе, включая Советскую Россию, я начинаю допускать возможность эволюции. Правда, это затяжная история. Многое зависит от того, возникнет ли в России народное движение, стремящееся к демократии. Пока что его еще нет, но может быть оно вырастет на дрожжах успехов в Восточной Германии, Венгрии и Чехо-Словакии. <���…> Объединение Германии, по моему, неизбежно. Без коммунизма ГДР теряет raison d’être».

Это письмо датировано 5 декабря 1989 года. Несколько дней спустя я получила известие о смерти Бориса Сапира: он умер 11 декабря. Открытка в траурной рамке, извещавшая об утрате на двух языках, голландском и английском, содержала фразу: «We are deeply grateful that he lived long enough to witness the onset of the process of the disintegration of Communism in Eastern Europe» [14]. На следующий день пришло письмо от его жены: «Boris’ letter to you of the 5th has been the last one he wrote. <���…> I want you to know that he was always very happy with your letters. Finding the granddaughter of Rose has meant an awful lot to him and he used to tell people about how this came about with great pleasure» [15].

Советский Союз прекратил свое существование два года спустя.

Всю свою жизнь, за исключением детства, моя бабушка была бедна как церковная мышь. За годы тюрем и ссылок, добровольных и вынужденных переездов с места на место она не смогла обзавестись никаким имуществом, довольствуясь носильными вещами и чемоданом или мешком с самым необходимым. По возвращении из якутской ссылки ей было 54 года, и, как всем бывшим политзаключенным, пенсия ей полагалась мизерная. Она подрабатывала поделками, разного рода игрушками и безделушками, но жили они с мужем, конечно, главным образом благодаря финансовой поддержке отца. После смерти деда она переехала жить к нам, и положение улучшилось, но в ее привычках мало что изменилось: многолетний вынужденный аскетизм стал второй натурой. Она демонстративно давала понять, что презирает любое излишество, кокетство, попытки нравиться. Собственный ее гардероб сводился к минимуму, и она категорически противилась любым покупкам, за исключением самого необходимого. Меряя расходы своей крошечной пенсией, она не хотела, чтобы родители «тратили на нее деньги». Поймав осуждающий взгляд, которым она удостаивала мои подростковые старания следовать моде, я ясно читала в нем: «О внешности заботятся только те, у кого внутри пусто». Я смущалась и спешила убраться подальше с глаз ее. Подозреваю, что моя молодая, красивая и элегантная мама тоже временами испытывала желание куда-нибудь спрятаться – в своих суждениях бабушка была категорична и неумолима.