Лев Данилкин - Пассажир с детьми. Юрий Гагарин до и после 27 марта 1968 года

– Давай температуру измерим.

Отец вяло отмахнулся:

– Посижу, и пройдет… Перегрелся я на солнце. <���…>

– Это тиф. В двадцать втором мы вот так всей семьей перехворали. Ступай к председателю, Валентин, проси лошадь. В Гжатск повезем отца” [1].

Среди прочего, Валентин Алексеевич пытается донести до читателей, что их с Юрием 39-летний отец не был мобилизован и остался на оккупированной территории еще и, помимо своей инвалидности, потому, что в момент отступления подхватил опасную инфекцию.

Всякий “нарратив взросления” предполагает наличие эпизода с “посвящением” в мир войны – инициация подростка: видимо, поэтому прочное место сначала в гагаринской автобиографии, а затем в юрий-нагибинских “Рассказах о Гагарине” заняла история о том, как в июле 1941-го рядом с Клушином аварийно приземлились не то два (советских) самолета, не то два летчика в одном – и семилетний Гагарин выполнил “первое в своей жизни боевое задание” [2]. Через несколько лет известная профессиональной въедливостью биограф Л. Обухова объяснила, что “вовсе не маленький Юрий встретил самолет первым на болотистом лугу. И не бегал он с запиской к председателю, как потом кто-то, видимо, рассказал писателю Нагибину. Рассказал неверно. Записки вообще никакой не было; летчикам понадобилось только ведро, чтоб перелить бензин. Затем они улетели. Тому есть множество свидетелей” [21].

Первого сентября 1941 года семилетний Гагарин пошел в первый класс клушинской школы – но учеба продлилась недолго.

Немцы появились в октябре – на мотоциклах с колясками и пулеметами, по словам Валентина Гагарина.

Сам факт проведения уроков немцев не беспокоил; более того, в какой-то момент они поняли, что, помимо собственно военной оккупации, им нужно обеспечить еще и культурную гегемонию – и поэтому сами, вместе с коллаборационистами, стали готовиться к 1 сентября 1942 года. “В июле 1942 года в Смоленске состоялись двухнедельные курсы для педагогов, которых оккупационные власти насчитали около 340. Детей же школьного возраста на всей захваченной территории оставалось более 12 тысяч, а на курсы из Смоленска и близлежащих районов прибыло свыше 200 педагогов. Немецкие власти не скрывали истинной цели мероприятия – сообщить учителям «принципиальные установки, учитывающие те особые условия, в каких придется вести преподавание в новой школе, создаваемой, по существу, сначала». Вести уроки предполагалось по старым советским учебникам, материал которых каждый учитель должен был «критически переработать». Помимо общеобразовательных предметов все школьники должны были проходить такие: «Новая Европа под руководством Германии» и «Новый порядок землепользования в освобожденных областях»” [24].

Прежние, “советские” школьные занятия прекратились еще осенью 1941-го – с каждым днем все сложнее было найти помещение; немцы занимали здания под свои нужды.

Выгнали из собственного дома и Гагариных. Идти им было некуда, и они стали понемногу переоборудовать под землянку погреб на краю огорода [2]. В этой норе – далеко не хоббитской – размером четыре на четыре метра, прикрытой стожком сена для тепла и водоотвода, им придется провести много месяцев. “Спали на земле, подложив самодельные соломенные матрацы. Отапливали землянку печкой-буржуйкой, свет давала лучина” [25]. “В качестве стен использовались различные предметы: доски, тряпки, глина и т. д.” [42].

“Вот уж воистину дом так дом! Небом крыто, светом горожено, в печке сосульки висят, – всплеснув руками, воскликнула Анна Тимофеевна” [32].

Анна Тимофеевна в мемуарах сетует на военную жизнь впроголодь: еда один раз в день – “жиденький суп с горстью проросшего овсяного или ржаного зерна да по маленькому ломтику черного сухого хлеба”. Младшие сыновья – “кожа да кости” – весной “выползали из землянки и часами бродили по южным склонам оврагов, рвали первую траву, а потом несли мне ее в кулачках и просили: – Мама, свари…” [19].

Валентин Алексеевич, однако ж, в неопубликованных воспоминаниях заявляет, что “особого голода в военные годы в селе не было: сперва были свои продукты; затем собрали урожай; в первую зиму немцы забрали у нас только овес и ячмень для своих лошадей, а рожь и пшеницу раздали населению по количеству едоков. Второй оккупационный год посеяли, посадили и собрали урожай, но во вторую зиму немцы начали уже безобразничать: отбирать и резать коров, свиней… Но нам все-таки не было голодно, так как хватало конины. Ведь снарядами с самолетов убивало много лошадей, и мясом мы были обеспечены” [17]. Кроме того, когда оккупационная администрация выяснила, что отец, Алексей Иванович, – мельник-профессионал, за ним явились двое солдат с автоматами [1] и поставили его работать на мельницу. “Молол я и на своих односельчан, и на неприятелей” [2]. “В помощники ему, мотористом на движок, привели, тоже под конвоем, Виктора Каневского, того красноармейца из нашего села, что выходил из окружения с группой сибиряков. Товарищи его подались-таки из Клушина пробиваться к своим, а Виктору, слышно было, не то внезапная болезнь помешала, не то еще что. Застрял.