Алексей Иванов - Слепое кино

То есть, становясь орудием труда, продолжил размышлять Банан о природе обмана, симуляция – это точно такая же часть действительности, как и любая другая. Иллюзорность которой мы можем обнаружить только если тут же осознаем, что при помощи этого искусственного образования на нас идёт атака и сможем начать ей сопротивляться. Как и любой стихии, начав тут же управлять собой. Оплотом от которых есть наш собственный остов – распорядок дня и разумный уклад жизни. А это всегда проблематично, ведь он основан на правильном целеполагании. А правильность всегда не просто скрывается от каждого, но бессознательно им же размывается под действием стихийных сил в твоём же собственном организме под напором суматошно возникающих желаний. Да и – в разуме, под контрастным душем эмоций. Что и делает атаку симуляцией успешной. Благодаря тому, что мы на неё реагируем. Примерно так, как от нас и ожидалось. Реорганизуя это изобретение через апробацию в прием, а в случае успеха – в индивидуальный навык. А через обучение этому навыку других – в социальную реальность, то есть – действительность. Перестав быть корпускулой и став – волной. Стихией. А когда это явление становится массовым, симуляция просто обречена на успех! Ведь все обыватели всё время спят прямо на ходу – в массовом сознании. Позволяя другим закрепить в себе их бытовые навыки. Не просто пойдя у них на поводу, но ещё и пытаясь стать их лидером. То есть – не просто оболваненным болваном, но флагманским болваном – оболванивателем. Каким и стал Виталий, как их ярчайший представитель.

– Идут! – повторно вскрикнул Виталий и выкинул свой окурок в окно.

– Даже не пытайся подстегнуть, – ответил Банан с кислой, как июньское яблоко, миной и спокойно продолжал курить.

– Да, внатуре, говорю! – встал Виталий и пошёл встречать долгожданных гостий.

Тот лишь критически усмехнулся ему в спину и, приподнявшись, посмотрел в окно.

Ганеша иногда писал, это был его хобот. Который начал у него постепенно отрастать ещё в отрочестве от чтения книг в коридоре коммуналки. При свете мощной лампы, которую отчим гордо вынес с завода, продолжив культивацию обычая одержимых пользой «несунов», чувствующих «невыносимые» муки совести и свою тотальную бесполезность ровно до тех пор, пока они хоть что-нибудь не вынесут с работы. Пусть даже – лампочку за пазухой. Свисавшую теперь на проводе с потолка огромной жёлтой грушей в триста пятьдесят ватт без всяких там абажуров и прочих буржуазных прелестей. Сидя на не вместившемся в комнату, из-за внезапного появления детей от отчима, столе для проделывания уроков и для чтения разного рода занимательной литературы. Хобот, который постепенно становился от чтения более сложной и более утончённой литературы типа «Собор парижской богоматери» Гюго, «Красное и черное» Стендаля и им подобных к его удивлению лишь сильнее и ещё более упругим. Постепенно язык стал для Ганеши не банальным средством выражения своих желаний, как у всех, не прошедших «курс молодого бойца» на литературном фронте, а длинным скользким щупальцем под вид хобота, которое он выбрасывал при ходьбе в реальность, как слепец без клюки – свою растопыренную руку. А «скользкое» – ещё и потому, что он буквально скользил и изворачивался в словах, пытаясь через это оттолкнуться, если падал-таки на дно обыденности, в запредельное. За пределы мыслимого горизонта ближайшего окружения. И главной для него была вот эта самая «слизь» речи. Периодически заставлявшая его художественно трансформировать реальность вслед своему внутреннему миру. Поэтому Ганеша, вообще, мало что видел. Он, в основном, любил говорить и слушать. И если вдруг он внезапно замечал в этом, как ему тогда казалось, навыхлест сгнившем мире что-либо сказочно прекрасное, он испуганно обмирал, как перед вспыхнувшим чудом.

То же самое с ним произошло и сейчас.

Нет, конечно же, он помнил Розу по шальной подростковой юности, когда он до армии целовал её в темноте. Но то был лишь перспективный бутон, не более, которым он тогда очень быстро наигрался. И переключился на другой объект – Виолу, подружку Коня, более вз-рослую самку. Ведь каждый из них был по-своему привлекателен. И то и дело её привлекал («Только целовать!»). Как два самых волшебных в их тусовке сказочника, вовлекая её каждый в сугубо свою Сказку. Пока они однажды, идя от Виолы уже после армии, не решили для себя, что она уже почему-то «не очень» – привлекательна. Вздыхая лишь о том, как быстро Виола «отцвела». Вдыхая в последнем в их жизни разговоре о ней аромат лепестков своих, вдруг ставших их общими, воспоминаний.