Мариэль Стрелинская - Я ходила в детский сад

– Мариш, – говорит в кабине командир. – Аккуратней с горячим чаем в салоне, потрясет нас малость.

– Классная новость… Надолго?

– До посадки…

– Нашаманила ветер, блин, ведьма, – бубнит в окно второй.

Вдыхаю, плечи вверх.

– Тебе мясо? И кофе?

– Да, давай мясо, кофе, что ж еще, все как обычно… Полетели.

Второй снова надевает наушники.

– А мне омлет, только сильно не грей, хотя… ты сама знаешь…

Выхожу из кабины, плечи – вниз.

– А-ну, признавайтесь! – грозно сдвигаю брови перед девчонками. – И кто у нас тут согрешил, девушки?

– Я! – в один голос кивают они синхронно.

Хохочут. Кивают и смотрят честно в глаза. Глаза у всех троих – хоть рисуй. Все трое грешны и прекрасны.

– И что ж я не пошла в художники?! Сидела бы себе на земле. Попой на мягкой травке. Рядом – мольберт, краски, "Пепси". Красиво так. Птички поют.

– Дак а чем тебе наши движки – не птички, а? – подмигивает Светка.

– Посидишь тут с вами, как же… Всем мечта как мечта досталась. А мне?… Осторожнее сегодня в салоне с чаем-кофе, не ошпарьте никого. Поболтает нас малость…

– А таки-что? Те гарны хлопцы в кабине, с усами, они не в курсе, что мы могем лететь нашу самолетку против ветру? – спрашивает чернобровая Олеся.

– Леська, твою ж мать, иди пересчитай пассажиров.

– Это я люблю! Три, два, раз – ложимся на матрас – улыбается белозубо она, и уплывает в салон.

Вот и я люблю. Свою работу. Если не по любви работать, то как ещё в таких условиях выжить? Без любви тут не выживешь. Хоть душу дьяволу продавай…

По правде говоря, мы давно ее продали. И научились раздувать туман. Если уж нас где-то сильно ждут, мы могём лететь самолетку против ветру. Могем, да! Всем метеосводкам назло.

Когда стюардессу принимают в стюардессы, ее первым делом отправляют на ВЛЭК. Там каждый врач заглядывает, я извиняюсь, ей во все места с вопросом: “Ждет ли вас кто-то дома? А тут? А здесь?… Точно ждут?". И берут в небо только когда из всех этих мест доносится – твердое “да”!

Я ВЛЭК прошла аж только с пятого раза. Никто меня нигде не ждал в те времена особо. Но я – упорная, меня ждала моя карма.

И я справилась, прошла. Взяли. Теперь на земле меня ждут как минимум четверо. Четверо самых дорогих мне людей. И карма… Значит, я могу вращать Землю, как танцовщица на шаре. Хоть вправо. Хоть влево. Вбок и поперек. Значит, долетим.

И впрямь, сгинул туман. Выехали, покатились. Пристегнули, взлетели, выдохнули. Плечи вниз. Пятьдесят минут – это прорва времени. А уж накормить, напоить, ублажить сто двадцать людей, которые…

Которые были готовы распять нас буквально час назад, прямо сейчас – в моменты свободного падения в небесную яму на ухабистой питерской трассе, – крестятся. Молятся – кому?

Нам. Подмигиваю Олеське: Эгей, смотри!

– Мы теперь в фаворе. Наслаждайся властью, дорогая…

Держатся за наши улыбки взглядами, и плевать на выплеснутый случайно на их колени кофе. Олеська улыбается, подпрыгивает с кофейником над испуганным лысоватым мужчиной в костюме. Меткой струей направляет сверху ему в чашку напиток. Гогочет как Булгаковская Гелла, натертая волшебным зельем.

– Девушка! Что ж это, Господи?… – вопрошает он снизу.

– В кабине вообще есть кто-то? Вы смотрели?..

– Да-да! – икает кто-то справа. – Вы бы проверили.

Олеська всем – ласково:

– Круассанчик будете? С джемом?

– Ну не знаю…

– Узнаю родной Аэрофлот! Как всегда все.

– Господи, да что за старье, а не самолеты! Так колбасит! Люфтганза бы…

– Как вы здесь работаете, это ж страх-то какой!

– Господи, Господи, Господи, – Олеська сваливает пустые стаканы в мусорку. Сердится.

– Почему они так часто о нем говорят?

Смотрю на нее, жую круассан. Ей неймется, пусть выговорится.

– Будто у нас есть связь с Богом, скажи, разве есть? Чего они, ну?

– Как чего? Ты ж вон пилотку сняла…

– Ии…??

– Нимб над головой торчит! Светится… Вот и молятся на тебя. Вдруг словечко замолвишь за них там… Садись уже. Полоса под нами…

Смотрит на меня секунды три. Опять хохочет, сверкая белыми зубами. Долетим. Такие зубы-об асфальт? Да ну нет.

Полоса шаркает об тугие шасси, и самолётка, прижав крылья к хвосту, несётся по мокрому асфальту.

-”Прискакали гляжу-пред очами не райское что-то. Неродящий пустырь и сплошное ничто-беспредел”, – запеваю я, открывая самолетную дверь в мир.

Оттуда мне с трапа смеётся техник в оранжевом комбинезоне с рацией в руке.

– Да какое там "ничто"? – Это ж вон, Шереметьево наше родное, – показывает широкой рукой размеры нашего родного Шереметьево, – просто в дожде все… Разгружаем!..