Константин Провалов - В огне передовых линий

И вдруг — тяжелый, отдавшийся во всем теле взрыв. За ним другой, третий. Посыпались стекла, пахнуло смрадом сгоревшего тротила. Словно удар ножом, полосонул по сердцу пронзительный женский крик. Вагон остановился, и люди, еще ничего не понимающие, ринулись из него под бомбы. Бежали, падали… Мы стояли оцепенев. Не думаю, что кто-то обращал на нас тогда внимание, но чувство вины за то, что ты, военный, командир, ничем не можешь помочь этим беззащитным, безнаказанно уничтожаемым людям, — обжигало душу.

Это был первый воздушный налет гитлеровцев на Харьков.

Раньше я уже бывал под бомбежкой. 22 июля ночью немцы бомбили Москву. Тоже впервые с начала войны. Слушатели академии, поднятые по тревоге, заняли свои места, определенные каждому из них боевым расчетом. Мы втроем — Лебедев, Андреев и я — поднялись на крышу учебного корпуса. Но нас кто-то опередил: на крыше маячила женская фигура.

— Что вы здесь делаете? — резко спросил я.

— Я — слушатель академии Раскова.

Героиня-летчица была известна всей стране. Но кто же мог ожидать, что она тоже прибежит сюда, на крышу, тушить зажигалки! Наверное, поэтому мы несколько растерялись и долго не могли ей как следует представиться. А в ночном небе гудели немецкие бомбардировщики.

Потом на фронте я несколько раз встречался с Мариной Расковой. И почти всякий раз мы не без улыбки вспоминали, как тогда, в Москве, носились по крыше, не зная, чем сбросить плюющиеся огнем зажигательные бомбы, пока наконец капитан Андреев не нашел на чердаке шест…

Я попал под бомбежку и в первое утро войны под Яворовом. Тоже крики бегущих женщин и детей, тоже кровь. Никогда в памяти не изгладится окровавленное, растерзанное женское тело в дорожной пыли и задыхающийся в плаче двухлетний ребенок, который судорожно обнимал мертвую мать…

Яворов — ясно: прифронтовая зона, но и Москва не выглядела беззащитной — она встретила первый воздушный налет штыками прожекторов и зенитного огня. Здесь же, в Харькове, посреди умытого поливочными машинами августовского утра взрывы бомб вызвали в душе невыносимую боль. И злость, в которой вдруг сплавились все самые святые чувства. Мы как-то особенно остро в тот момент поняли, что перед нами враг, которого образумить нельзя, — его можно только уничтожать. И уничтожать надо без пощады.

С этим твердым убеждением вечером 23 августа я с начальником штаба дивизии вылетел в город Сталино.

Двигатель самолета ревел натужно и оглушительно. Пол и стенки тесной пассажирской кабины лихорадочно дрожали. Стало холодно. Чтобы отделаться от неприятных ощущений, попытался представить, как мы начнем работу в Сталино. Но мысли уходили куда-то в прошлое, и я вдруг поймал себя на том, что в голове у меня не война, не заботы комдива, который пока еще не имеет войска, а воспоминания о давней, в декабре тридцать восьмого года состоявшейся встрече с армейским комиссаром 1 ранга Е. А. Щаденко и комкором Г. М. Штерном.

Я тогда лежал в Главном военном госпитале. Хасанская рана на ноге заживала неважно, мучили свищи, и мне порядком осточертела вся эта госпитальная обстановка. Хотелось сбежать в свой полк, но врачи обещали, что скоро все будет в порядке, и даже заказали для меня трость — вместо костыля, обходиться без которого я пока что не мог. И вот однажды, когда я прогуливался по территории госпиталя, меня позвали к телефону. Говорил командующий Дальневосточным фронтом комкор Штерн.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

Сказал, что понемногу поправляюсь.

— А если я подошлю машину, сможете приехать ко мне?

Ответил: как, мол, прикажете…

Через час адъютант командующего привез меня на квартиру к Штерну. Я начал было докладывать, что прибыл, но комкор слушать доклад не стал, тепло поздоровался и провел меня в свой кабинет. Там сидел какой-то морской командир. Штерн познакомил нас — это был флагман флота 2 ранга Н. Г. Кузнецов.

Разговаривали в основном они вдвоем, а я — то ли робел, то ли еще что — больше молчал, иногда лишь, когда о чем-нибудь спрашивали, отвечал на вопросы. Речь, помнится, шла о программе боевой подготовки, о новых танках, которые вот-вот должны появиться в войсках… И тут…

— Так как вы себя чувствуете? — повернулся ко мне Штерн.

— Врачи обещали через месяц отпустить в строй, — ответил я. — Рекомендовали после госпиталя съездить на «мацесту». Если, конечно, разрешите, товарищ командующий.

Комкор ничего не ответил, задумался. Но Николай Герасимович Кузнецов живо откликнулся. Он стал рассказывать о чудесах, которые делают сочинские сероводородные ванны, с таким жаром, словно меня обязательно надо убедить поехать в санаторий. Будто он уговаривает, а я, капризничая, ломаюсь.