Юван Шесталов - В краю Сорни-най

Изменяется экономика Севера. Развивается и совершенствуется культура. Новые художественные проблемы решают и писатели народов Севера. Долгая полярная ночь кончилась. Настал долгий день невиданной путины, время больших раздумий. Северянин прозрел, и от своих певцов он ждет теперь глубоких песен «о времени и о себе». Молодые писатели малых народов, идущие вслед за первыми, понимают это. Подтверждение тому — роман юкагирского писателя Семена Курилова «Ханидо и Халерха» и повесть нанайца Петра Киле «Птицы поют в одиночестве».

Петр Киле этой своей небольшой, но емкой по мысли повестью как бы говорит о неисчерпаемости духовных и творческих возможностей малых народов. Его песни — это тоже песни пробуждения человека. Но это другое пробуждение. Ему уже неведомы шаманские сновидения. Древняя мелодия нанайской земли удивительно причудливо вплетается в его современную песню. Музыка и мысль, емкость слова и краткость фразы. Скорость реактивного самолета и тихое вечное бормотание таежной речушки.

«…Природа, думал я, это все, что вокруг… Ивы, луг. Шиповник посреди села… Ночная река, полная тайн и такая теплая. Мухи, собаки с глазами, облепленными мошкой. Природа — это шерсть медвежьей шкуры и мои страхи. Метели. Мир прекрасного — это школа, книги, русская речь. Природа меня закабаляла, культура — освобождала. Я хотел снять с себя природное и перейти весь в мир культуры. В школе я проделывал это и радовался, как легко мне стало удаваться это превращение. Я пел песни. Я читал книги. Я знаю: я живу в России, я свободен и счастлив, но я не могу забыть и об индейцах в резервациях, о неграх в гетто, и тени их унижения и позора я чувствую на моем лице…»

Блок, Толстой, Чайковский пробуждают в герое Петра Киле самого себя и влекут к исповеди:

«Ребенком мне хотелось умереть и где-то в России родиться заново, об этом много мечтал.

Теперь уже не песни, а книги меня спасали. Я лежал на кровати и читал целыми днями, читал до сумерек, а в сумерки уже не разберешь, где ты и где тот страшный чужой мир с огнями городов, с автомобильными катастрофами, с изнасилованными женщинами, с небоскребами и яхтами. В сумерки слова обретают реальные формы и уже не поймешь: ты глядишь в окно на стога, на фиолетовые облака — или это сон… В сумерки такая отчетливая тишина: слышно — стукнули дверью на другом конце села, слышно — промерзает вода вдоль берега, и все кажется, что где-то в пустом доме плачет ребенок. В сумерки слышишь пространства. Гималаи и Кордильеры, Ганг и Амазонка, американские прерии и африканская саванна — все обступает меня близко, и снова мне неуютно…

…Я лежу ничком на кровати, подо мной подушка, в руках роман Драйзера, нет — «Манон Леско», нет — «Тихий Дон», нет — «География частей света»… Я приподнимаюсь и включаю радио — голос знакомый поет «Синий платочек», и снова мир в душе моей, я спокоен и счастлив!»

Сегодня художник Севера поет не только о прекрасном времени таяния снегов и о своем человеческом пробуждении, но и глубоко задумывается о смысле жизни и о своей причастности к огромному и сложному миру. Произведения писателей-северян читают русский, украинец, литовец не только потому, что они открыли им свой суровый и экзотичный край, но и потому (в этом главное!), что читатель в их произведениях видит многогранную жизнь советского человека, находит в них немало созвучного своим думам.

Советская власть окрылила человека северного сияния, дала возможность выразить себя в искусстве, литературе, труде и тем самым приобщиться к творчеству истории, созиданию новых человеческих отношений.

В руках у меня многострунная мансийская арфа — торыг, напоминающая журавля.

«Журавль»-арфа для манси и ханты — священный инструмент. Не каждый мог дотрагиваться до его струн. Лишь по большим дням звенел его голос, лишь от большого горя стонали его струны-жилы, лишь от великого счастья мудрый «журавль» пел.

Я осмелился взять его в руки. Я трогаю струны и вслушиваюсь. Я трогаю волшебные струны и думаю думу о земле, на которой родился и рос.

А струн у арфы много — как чудес на моем Севере! Струн у арфы много, как в жизни историй, легенд. А у каждой струны свой голос.

Тронешь струну — и звенит глухариная песня, шелестит зелеными иголками пятисотлетний кедр, трубит лось.

Тронешь струну — и скрипят лыжи из лосиного камуса, и поет белый-белый снег.

Тронешь струну — и плещутся полноводные реки, и рыбы над струями пляшут, хватая бабочек. А небо, небо белой ночи, звенит от полета уток, гогота гусей, лепета лебедей… Живая музыка вечной белой ночи неужели вас не заворожит?