Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

Приходит, а Дручок как раз выходит, вешает на дверь замочек. И белый сверток у него в руках. Собрался, говорит, в поликлинику Литовскую, к жене. Сегодня утром отвел рожать,— может быть, тем временем, раз. решилась.

Дядя Туркевич завернул, пошли к центру вместе. По пути беседовали»

Потом люди эти, окруженные, вступят в бой. Остав­шись без патронов, шесть человек, пока уцелевших, лягут в засаду в одной комнате, договорившись не сдаваться, а в случае чего — всем застрелиться.

И читатель знает, что так было не только в романе, что это — документально, что на самом деле было. А роман — только реквием по тем реально жившим· и так вот погибшим членам Реввоенсовета...

«Минут через пять снова группа, большая. Снова с обыском... Идут из кухни в комнату, подходят к боко­вушке, берутся за дверь...

Что думал и переживал в этот момент дядя Бонифа­ций Вержбицкий? Наверное, смирился он с мыслью, что жена и дети будут жить без него. Но мог ли он смириться с мыслью, что дело повернулось так неудач­но? И, наверное, утешал себя тем, что смертью своей завершит все как подобает...

А Юлиус Шимилевич? Видно, улыбнулся он в пос­ледний раз — и твердо и упрямо все-таки сделал по-своему...

Кунигас-Левданский... Видно, вспомнил он в последний раз свою бедную литовскую деревню, вечных тружеников отца и мать и сурово, навсегда все унес с собой...

Товарищ Аз... Разве не до конца познал он все, чтобы принять смерть как необходимость? Изнурительный труд, лишения, голод, болезни, унижения, оскорбления, и вечный протест в мысли, и вечный огонь борьбы в сердце... разве не они дали ему неизмеримую силу?

Все четверо: и Вержбицкий, и Шимилевич, и Кунигас-Девданский, и Аз — все четверо через минуту навсегда ушли из той великой, из той прекрасной лабо­ратории, где проводили свой опыт, из той фабрики шумной, той фабрики неумолчной, где, его реализова­ли... Ломают дверь... Выломали... Шесть револьверов встретили их с пола залпом. Они отпрянули... Кто лез вперед, упал... Тогда в боковушке начали стреляться. Ром и Кобак лежали рядом. У Рома осталось в памяти: лежал на левой руке, навел револьвер себе в сердце, короткий миг, выстрел... В этот момент Кобак подхватился... В груди стукнуло, обожгло, все завертелось искрами, потерял сознание...

Кобак, когда надо было стреляться, подхватился на ноги и ринулся на врага, как лютый зверь... Кому-то успел дать кулаком с бешеной силой... Схватили, пота­щили... Рвался, отбивался яростно и уже бессильно...» Ситуация, как видим, знакомая. Но не по произведе­ниям, предшествующим этому роману — знакомая. А по литературе последующей. Современная литература такую документальность, на таком вот психологическом рубеже особенно ценит, ищет, использует...

***

Замысел «Комаровской хроники» сопро­вождал Максима Горецкого на протяжении почти всей творческой жизни. И замысел этот менялся, уточнялся. Но всегда в центре всего была «Комаровка». Бытовая, повседневная и «историческая» (через многие десятиле­тия) жизнь крестьян, целых родов крестьянских в той местности, центром которой для М. Горецкого была Малая Богатьковка (родители, соседи-родня, соседи-односельчане, соседние деревни, деревеньки, куда тя­нутся семейные, «родовые» нити, корни).

И чем дальше жизнь, судьба относили М. Горецкого от родных мест и людей (фронт, Смоленск, Вильно, Минск, Вятка, Песочня), тем сильнее овладевала им мысль-необходимость: написать нечто вроде семейной (вначале) хроники, деревенской хроники и, наконец,— хроникальную эпопею крестьянской, народной жизни.

Кто знает, возможно, зерно замысла того запало в душу еще тогда, когда студент-землемер начал полу­чать первые письма из Богатьковки (для которых завел специальный «продолговатый» ящик и возил с собой, куда сам переезжал). Письма с поклонами от всей родни и перечислениями деревенских новостей: какая погода и какой урожай, кто женился, кто умер, у кого кто или что родилось и как кто рассмешил всю деревню.

А может, тогда ощутил, понял студент Максим не только бытовое, языковое, личностно-лирическое, но и художественно-историческое звучание такого эписто­лярно-деревенского материала, когда, приезжая домой, читал младшим Горецким (мать за веретеном или у печ­ки, но тоже слушает), громко, с восхищением деклами­ровал вот это:

«Того ж року на святаго Юря мороз а снег у колена выпал. Тогды на Фоминой недели люди овсы, ячмени сеяли, а пред се был урожай добрый. Того ж року пан любенский и пан Троцкий умер, а пану Лву Сапезе волость пана любенскаго достала ся»