Чарльз Чаплин - Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина

А я нарисовал всего лишь речку и мост через нее – то, что любил рисовать еще ребенком.

Напряжение в зале нарастало, наконец все заняли свои места. Помощник судьи три раза ударил молотком, и мы встали. Против меня выдвигали четыре обвинения: два из них – в соответствии с «законом Манна», а два других – по какому-то забытому закону, о котором никто не слышал со времен Гражданской войны, что-то о нарушении мною прав другого гражданина. В самом начале Гизлер попытался опровергнуть все обвинения, но это была чистая формальность, сделать это было так же трудно, как и выгнать из цирка зрителей, которые уже заплатили за представление.

На выбор жюри присяжных ушло два дня. Всего предлагалось двадцать четыре кандидата, и каждая сторона имела право отвести кандидатуры шести человек, чтобы в конечном итоге на скамье присяжных оказалось двенадцать членов жюри. Их подвергали опросу и проверкам под неослабным наблюдением с обеих сторон. Процедура включала изучение квалификации потенциального члена жюри – позволяет ли она участвовать в процессе и не допускает ли проявления субъективных решений. Вопросы задавались следующие: читали ли они когда-нибудь газеты, чувствовали ли на себе влияние газет, испытывали ли предубеждение к прочитанному, знают ли кого-нибудь, кто имеет отношение к делу, которое слушают в суде. Мне было очевидно, что все эти вопросы полны цинизма, потому что девяносто процентов прессы писало обо мне только плохое на протяжении четырнадцати месяцев.

На опрос каждого потенциального члена жюри уходило около часа, и все это время и адвокаты, и прокуроры пытались найти как можно больше информации о личности претендента. Как только в зал вызывали нового кандидата, Гизлер писал записки и передавал их своим помощникам – агентам, которые тут же исчезали из зала. Минут через десять кто-либо из агентов снова появлялся в зале и передавал Гизлеру записку примерно такого содержания: «Джон Докс, клерк, работает в галантерейном магазине, женат, двое детей, кино не интересуется».

– Мы попридержим его, – шептал мне Гизлер.

И вот так продолжался отбор присяжных, каждая из сторон одобряла или отвергала кандидатуры. Федеральный прокурор шептался со своими помощниками, а Типпи Грэй все так же изредка смотрел на меня со своей ухмылкой.

После того как были отобраны восемь членов жюри, перед судьей предстал еще один кандидат – женщина.

– Ох, не нравится она мне, – тут же произнес Гизлер. И повторил еще несколько раз: – Не нравится она мне, что-то в ней есть такое… Нет, не нравится.

Она все еще стояла перед судьей, когда один из агентов передал Гизлеру записку.

– Я так и знал, – прошептал он, взглянув на записку. – Она была репортером в «Лос-Анджелес Таймс»! Мы должны избавиться от нее! Смотрите, как быстро эти ребята согласились с ее кандидатурой!

Я пытался рассмотреть ее как следует, но у меня не получалось, и я потянулся за очками.

– Не надевайте очки! – снова зашептал Гизлер.

Мне показалось, что женщина была поглощена какими-то своими мыслями и плохо реагировала на происходящее, но без очков я мало что мог увидеть.

– К несчастью, у нас осталось только два права на отвод кандидатур, поэтому давайте-ка и ее попридержим немного.

Отбор членов жюри продолжался, и Гизлер вынужден был использовать право на отвод два раза, так как два кандидата были явно настроены против меня. В результате женщина-репортер вошла в состав жюри.

Я вслушивался в абракадабру юристов, и мне казалось, что все происходившее было какой-то странной игрой, в которой я оставался сторонним наблюдателем. Я был убежден в полной абсурдности предъявленных мне обвинений, но все же где-то глубоко мелькала мысль об обвинительном приговоре, от которой я решительно старался избавиться.

В голову то и дело приходили неясные, хаотичные мысли о карьере, но я всячески старался отделаться и от них, и это легко удавалось, так как в суде я мог думать только об одном – о том, что со мной будет.

Несмотря на всю сложность положения, я не мог постоянно оставаться серьезным по отношению к тому, что происходило вокруг. Помню, что как-то раз судья объявил перерыв для прояснения некоторых процессуальных вопросов. Жюри покинуло зал, судья отправился в свою комнату, а публика, фоторепортер и я остались в зале. Фотограф все пытался застать меня в какой-нибудь необычной позе. Как только я надевал очки, чтобы почитать, он тут же взводил камеру, но я быстро снимал очки и клал их на стол. Все, кто остался в зале, начали смеяться. Как только репортер опускал камеру, я снова надевал очки. Мы совершенно искренне играли в кошки-мышки: он поднимал камеру, а я стягивал с носа очки. Публике это понравилось – люди откровенно смеялись. Но как только судья и остальные вернулись, я тут же отложил очки в сторону и снова стал серьезным.