Славчо Трынский - Не так давно

Нено говорил вызывающе задорно. Он хотел непременно развеселить обоих товарищей и сам громко рассмеялся. Сашо Маленький поднял голову, поправил рукой свесившийся на глаза русый чуб, улыбнулся и ласково взглянул на жизнерадостного Нено.

— Чудак ты, Нено! Смеешься, а знаешь, каково у меня на душе?

— Знаю! Тяжко тебе. Девушка твоя тоскует, а ты тут. И мне тяжко, но что поделаешь, — не все зависит от нас. Судьба! — И он запел своим сиплым голосом: «Ох, судьба, судьба, так ты решила, чтоб я ее увидел в объятиях другого…»

— Оставьте девушек до мирных времен и поторапливайтесь с письмами, — прервал его Сашо Большой. — А то сейчас надзиратель явится.

— Да, верно! Отвлекся я, а самое важное не написал еще, — спохватился Нено и, взяв карандаш, снова принялся нанизывать свой бисер.

Минут десять все молчали. Казалось, что камера пуста — каждый, устремив взгляд на бумагу, мысленно разговаривал со своими близкими.

Часы ремесленного училища пробили пять ударов. В другие дни их бой был едва слышен, а сейчас казалось, что они находятся у самых тюремных стен. И хотя мне очень не хотелось прерывать этот, неподвластный никакой цензуре разговор, пришлось напомнить товарищам, что пора кончать — ведь для того, чтобы припрятать письма, тоже нужно было какое-то время.

— Готово, — заявил Нено, — чего там еще столько писать. Самое важное — дать знать дяде, чтоб смотрел в оба да живым не давался в руки этим гадам. С девушкой моей мы уже столковались что и как: если меня осудят — она будет ждать, если ее осудят — буду ждать я, а вот ваши вас наверняка бросят. — Нено снова попытался развеселить товарищей, но теперь всем им было не до веселья. Каждую минуту мог войти надзиратель и застать их неподготовленными.

До тюрьмы я не знал никого из этих ребят. Родом все мы были из разных мест, возраст у нас тоже был разный, но идеи коммунизма сблизили, породнили нас, и все мы чувствовали себя так, как будто близки и знакомы уже много лет. Как я уже упоминал, Сашо Большой был плотником, а Сашо Маленький — литейщиком. Они достойно вели себя во время следствия и перед фашистским судом. Оба любили труд и были преданы рабочему движению. Уныние Сашо Маленького было временным. Он сознавал, что хотя на нашем пути немало трудностей и члена Союза рабочей молодежи могут ждать и арест, и тюрьма, он повсюду, в какое бы положение ни поставил его враг, должен свято хранить свою честь коммуниста.

Хотя у меня не было никакой ни организационной, ни просто личной связи с обоими Сашо, полиция состряпала на нас общее дело, и заслуга моего адвоката состояла как раз в том, что он сумел показать все шитые белыми нитками построения, которые искусственно связывали мою и их деятельность.

Операция по укрытию писем была довольно сложной. Для каждого письмеца приходилось подпарывать кусочек подкладки моего пиджака, а затем снова ее зашивать.

В коридоре раздались шаги. Отчетливо по цементному полу зацокали подкованные каблуки.

— Надзиратель, — сказал Сашо Большой. — Слышите — шкандыбает.

Все, сидевшие на койках, встали как по команде.

— Давайте попрощаемся, пока он не отпер камеру, — продолжал Сашо. — При нем мы не сможем ни обняться, ни сказать ничего друг другу.

Пятеро товарищей крепко обнялись со мной, расцеловались и дали обещание никогда не хныкать и никогда не терять веры в свою партию.

Долго потом звучали у меня в ушах слова Сашо Большого:

— Скажи товарищам, что мы никого не предали и даже безоружные продолжаем борьбу.

Не все еще было сказано, когда загремел железный засов и в дверях показалась помятая фигура нашего надзирателя. На ней, казалось, так и отпечаталась его мерзкая душа, полная ненависти к коммунистам.

— Эй, ты! До сих пор не готов?

— Готов, господин надзиратель, готов, — иронически ответил я и поспешил взять пожитки.

Слова: «господин надзиратель» обычно действовали как елей на его лакейскую душу, но на этот раз моя ирония его рассердила.

— Коммунисты… — прорычал он. — Тоже мне революционеры… — добавил он с издевкой, и, вытолкав меня из камеры, что есть силы захлопнул дверь.

Тюремная администрация поставила себе целью всячески травмировать заключенным нервную систему. Их лишали сна, грохоча засовами и то и дело заглядывая в камеры, в коридорах часовые нарочито громко стучали сапогами — все для того, чтобы вызвать нервное расстройство. Фашистская власть стремилась установить в тюрьмах такой режим, чтобы даже если кто из осужденных и уцелеет, то уже останется неполноценным человеком.