Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

— Желаю вам много лет счастья, — сказал он.

— Если я не буду счастлива, — ответила она, — это будет моя вина.

Затем Байрон сел радом и крепко пожал руку Хобхаузу. Лакей захлопнул дверцу кареты. Байрон, казалось, не мог отпустить руку своего верного друга. Через опущенное стекло кареты он снова схватил ее, и когда лошади уже тронули с места, все еще держал в своей руке. Хобхауз, грустный, остался один с родителями Аннабеллы. Леди Милбенк спросила, не находит ли он, что она собой очень хорошо владела, тогда как на самом деле чувствовала себя так, словно была матерью Ифигении.

— А мне, — сказал Хобхауз, — мне показалось, что я только что похоронил друга.

Коляска катилась в Эльнеби, поместье, предоставленное сэром Ральфом молодым для медового месяца, унося с собой влюбленную озабоченную женщину и нервного, впавшего в отчаяние мужчину. Ах, зачем он женился? Чтобы спасти Августу? Чтобы покончить с этим? Чтобы потешить свою гордость? Теперь он всю жизнь будет видеть около себя эту серьезную и неловкую незнакомку, которая уже наблюдает и критикует его. В нем поднималась какая-то сумасшедшая ненависть. Он начал дико петь, как делал, когда чувствовал себя несчастным.

Они проехали через город Дургэм. Звонили колокола.

— На наше счастье, надо полагать, — саркастически заметил Байрон.

Поля и леса были покрыты снегом. Он заговорил, сказал, что женитьба для него только отместка. Это был новый миф, к которому он кинулся в своем смятении. Ему всегда нужно было видеть в себе героя романа. Супружество привязывало его, по крайней мере, на время, к одной единственной женщине. Пусть. Драма разыграется именно между ним и ею.

Это была неправда, что он женился из мести. Когда он первый раз просил её руки, миф был совсем другим. Тогда была надежда найти счастье в том, чтобы довериться и позволить управлять собой женщине. Но Аннабелла не сумела быть такой, и теперь он предназначил ей роль жертвы. Идея мести, постепенно выросшая со времени первого отказа, была недурным сюжетом байронической страсти. Ему нравился рассказ об Али-паше, который через сорок два года взял в плен и казнил человека, похитившего его сестру. Байроны не забывают никогда. Так фантазировал он, взвинчивая самого себя.

«О, как вы обмануты вашим воображением! Как это могло случиться, чтобы женщина с вашим здравым смыслом могла себе составить нелепую идею перевоспитать меня, меня!.. Было время, когда вы могли спасти меня, сейчас это уже поздно… Достаточно того, что вы — моя жена, чтобы я ненавидел вас теперь. Когда я просил вашей руки первый раз, все было в вашей власти. Теперь вы увидите, что стали женой демона». Увидев, что она действительно боится, он расхохотался так естественно, что она подумала, что все это шутка. Её мужество, авторитет, который так ценили её родные, начинали поддаваться. Она спрашивала себя, сколько времени Байрон будет так с ней обращаться? «До тех пор, — ответил бы ей Хобхауз, если бы она могла с ним посоветоваться, — пока вы будете обращать на это внимание». Её занятия, беспечная жизнь, успехи избалованной девушки, её опасная уверенность в самой себе отнюдь не подготовили к тому, как надо понимать и успокаивать Байрона.

К вечеру коляска подъехала к Эльнеби. Ночь, снег. Этот пустой дом казался таким зловещим. Аннабелла вышла из экипажа с безнадежным видом. За обедом муж сказал ей:

— Теперь вы в моей власти, и я дам вам это почувствовать.

Он заговорил о Вильяме Лэме:

— Каролина Лэм для сердца своего супруга — это капли воды, падающие непрерывно. Это убивает человека и превращает его в камень. — И добавил со своим ужасным взглядом исподлобья: — Вы увидите, что вы выбрали себе такого же сожителя.

Он называл это время их «паточным месяцем», и никогда еще изменчивый месяц не светил так ярко и в то же время так не прятался за тучами. Байрон был самым ужасным, но и самым пленительным из мужей. На короткие мгновения его мрачное настроение рассеивалось, как утренний туман. Тогда разговор становился простым и веселым, и он заставлял свою жену говорить ему всякий детский вздор. Он называл её Pippin, ранетное яблочко; подсмеивался над её невозмутимостью. Эти короткие передышки становились для Аннабеллы воспоминаниями еще более сладостными оттого, что были редки: «как родники в пустыне», говорила она потом. Стоило ему заметить, что какая-то фраза звучит чуть-чуть приподнято, он решал, что она снова впадает в «проповеди и сантименты», — и становился грубым. Взвинченный своей собственной яростью, неспособный сдерживаться, он выкладывал ей все с безжалостной откровенностью. Аннабелле было двадцать два года, она ничего не знала о жизни: то, что узнавала теперь, очень сильно отличалось от воображаемого.