Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Во время войны мы с мамой были в эвакуации в сибирском зерносовхозе под Курганом.

— Мамочка! — просил трехлетний Сева. — Сделай мне голубцы!

— Как же, Севушка, я их сделаю… — отвечала она. — У меня ничего нет, ни мяса, ни капусты…

— Но ведь у тебя нитки есть…

Нитками перевязывали капустный лист, чтобы голубцы не разваливались, вот мальчик и запомнил.

В 1944 году мы вернулись в Ленинград и пришли прямо в штаб, где служил отец. Город был закрыт для приезжих, попасть туда можно было только по особым документам, и мать получила пропуск по набору на лесозаготовки.

— На лесозаготовки? С ручной пилой и топором? — отец схватился за голову. — Люся, зачем ты это сделала?

— Я хотела тебя видеть, — отвечала мать. — А иначе в Ленинград просто не проехать…

Отцу стоило тогда больших усилий, чтобы отбить ее от лесоповала, но это отдельная история.

Читать я научился в пять лет, а к шести годам читал вслух, развлекая маму и ее знакомых, которых в нашу роскошную квартиру приходило тогда немало. В большой столовой, окнами на бывший Манеж, я строил из диванных подушек кабину самолета, усаживался туда в валенках с галошами (как настоящий полярник) и летел на Северный полюс. На голове красовался подаренный мне кожаный шлем с настоящими летными очками, на плече висел планшет с целлулоидным окном для карт.

Из кухни раздавался хриплый смех Жени Азбель. Аккордеонистка областной филармонии, она в войну ездила по фронтам с концертами, не вынимала изо рта папиросу и была женщиной экзальтированной. «Мою фамилию легко запомнить, — говорила она. — Belle по-французски это „прекрасная“, а а — это отрицание. Ха-ха-ха!»

Из-за неустойчивости Жениной психики и цыганского образа жизни пришлось отдать ее сына на воспитание в семью. Мальчика звали Витя, фамилия — Корчной. Он вырос и стал всемирно известным шахматистом.

Как-то к нам пришли гости, и я прочитал им наизусть басню Сергея Михалкова «Заяц во хмелю». Женя была в восторге. «Люда! — прокричала она из облака табачного дыма. — Он тебя овеет славой!»

В первом классе 222-й школы (на улице Желябова) наша учительница, с французской фамилией Пассек, сорвала себе голос. Она вызывала меня к столу, давала мне книгу, и я читал классу вслух, «с выражением».

Рядом с нашим домом (ул. Ракова, 33), в доме 27, располагался (и до сих пор располагается) ленинградский радиокомитет. В 1947 году там решили поставить детский спектакль и пригласили младших школьников. Маман записала меня, я ходил на репетиции. Мне поручили играть дерево. Надо было поднимать руки вверх и качаться из стороны в сторону, без звука. Спектакль так никогда и не передали в эфир, но начало моей карьере на радио было положено.

«ПЕЧЕНГА»

Те, кто читал «Пятнадцатилетнего капитана» Жюля Верна, помнят судового кока (а на самом деле злодея-работорговца) Негоро, который подсунул под компас топор, после чего прибор стал так врать, что китобой «Пилигрим» попал не в Сан-Франциско, а к африканским берегам Анголы.

Я плавал на судах с магнитным компасом и могу засвидетельствовать, что, несмотря на все ухищрения — картушка подвешена на игле, плавает в сорокапроцентном спиртовом растворе, кожух компаса сделан из немагнитной латуни и так далее — несмотря на все это, верить показаниям нельзя, надо прежде определить «поправку». Поправки могут быть со знаком «плюс» или «минус». При прокладке курса надо эту величину либо отнимать, либо прибавлять. Не дай бог перепутать.

Именно это и случилось на сухогрузе «Печенга» осенью 1946 года. Второй помощник Аскалонов, прокладывая курс, ввел поправку ошибочно, с обратным знаком, в результате поплыли, как на «Пилигриме», не в ту сторону и вскоре сели на мель. Ночью начался шторм, судно стало бить о камни. Отец руководил спасательными операциями, «Печенгу» снять с мели не удавалось, надо было спасать экипаж и груз. Спасли большую часть груза и почти весь экипаж, но одну женщину при эвакуации смыло волной за борт.

На скамье подсудимых оказался злополучный второй помощник Владимир Аскалонов, капитан «Печенги» Валериан Дмитриевич Бушен («из дворян», как написано в судебном определении) и мой отец.

Отец отказался от авдокатов и защищал себя сам. Ему удалось доказать, что все спасательные действия были правильными, что с его стороны не имелось никаких ошибок, поэтому суд вынужден был его оправдать. Зато с остальными поступили по всей строгости советского закона — помощнику дали 15 лет, а капитану — «РАССТРЕЛ с полной конфискацией имущества» (так напечатано в приговоре).