Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Самой коварной для меня бумажкой оказалось невинное письмо об «отсутствии материальных претензий». Формально все объяснимо и даже правильно. Вы уезжаете, остается семья, родители. Вдруг вы у них денег назанимали, а сами втихую хотите уйти от ответственности? И требуется-то всего ничего — письмо о том, что ваша родня ничего от вас не требует, что вы никому не должны. А чтобы их подписи оказались настоящими, не поддельными, письмо это надо подписать, показав паспорт с пропиской, в присутствии должностного лица в домовом комитете, которое украсит документ печатью жилконторы.

Эта милая формальность означала, что домовой комитет, вся жилконтора будет знать, что у Левенштейнов из 67-й квартиры сын уезжает в Израи́ль, как тогда говорили в народе. По понятиям 1937 года это тянуло на расстрел с полной конфискацией и преследование родственников врага народа до третьего колена.

Понятно, что мы жили не в 1937-м, а в 1970-х, что правила и обстоятельства изменились коренным образом. Но как объяснить это до смерти напуганному на всю жизнь сердцу? Люди, которые прошли 1930-е и 1940-е, видели, как год за годом бесследно исчезают их товарищи, ночами, вздрагивая, вслушивались в шаги на лестнице, подсознательно каждый день ожидая ареста и расправы, научились понимать друг друга без слов, поскольку не было ничего опасней небрежно оброненного слова — эти люди вобрали в себя такой страх, что он стал частью их существа, мышц, скелета, костного мозга.

Для моего отца, умершего и воскресшего, судимого и оправданного, подпись на письме, которую будет заверять жилконтора, была поступком выше его сил. Раз в неделю, надев китель с ведомственными наградами (Почетный капитан, работник Морского флота — остальные ордена и медали он держал в коробке и никогда их не надевал), отец отправлялся на заседание ветеранов. Не знаю, что там обсуждали старики, но это собрание было для него делом храмовым, заменой ритуального причащения к высокому идеалу. Что же — прийти однажды и увидеть презрительные и осуждающие взгляды товарищей, которые в войну готовы были отдать жизнь за Родину (за Сталина)?

Все это, понятно, отец мне не говорил, он просто отмалчивался. Но видно было, что он очень нервничает и переживает. С одной стороны — сын, пошедший поначалу по отцовским стопам и почти было вернувшийся из своего «джаза» к морскому делу (история с «Инфлотом»), а с другой… Об отцовской драме шепотом на кухне рассказала мне мать. Я почувствовал себя подлецом и сразу решил, что ни просить, ни подталкивать отца на подписание злополучной бумаги не стану. Будь что будет.

Положение у нас было пикантное — вызов пришел, заявка в ОВИР подана, а документы я сдать не могу. Мы стали добровольными отказниками. Оська меня постоянно тормошил, и недели через три я рассказал ему, что происходит. Он грустно посмотрел на меня черными блестящими глазами. У Оськи болела мать и он понимал, что дальнюю дорогу она не осилит. Оставить ее на произвол судьбы (или родственников) он не мог.

Оська не стал долго предаваться горестным размышлениям. Вскоре он примчался с очередным проектом: «Надо сдавать на водительские права! За границей они стоят, знаешь как дорого, а тут я нашел человека, человек свой, надежный, он за 150 рублей дает гарантию!»

К тому времени я продал кое-что из своей коллекции пластинок, уже имел потенциального покупателя на аппаратуру (магнитофон, вертушка, усилитель, колонки), поэтому 150 рублей, в прошлом зарплата за месяц, не показалась мне неподъемной суммой.

Учитель вождения по схеме «150 р. с гарантией» оказался вполне интеллигентным гражданином. Познакомившись, я сразу вспомнил Ильфа и Петрова: «его хорошо бритые щечки всегда горели румянцем смущения, стыдливости, застенчивости и конфуза». Как у «голубого воришки» Альхена, совесть учителя протестовала, но не брать он не мог. Мы были не единственными — в коридоре и гостиной появлялись разные люди, чем-то похожие друг на друга.

Среди будущих эмигрантов выделялся молодой человек в папахе из стриженой ондатры с аристократическим лицом. «Доцент театрального института и консерватории Боровский!» — шепнул мне Оська.

Нам объяснили, что теорию надо выучить самим и сдать ее на общих основаниях, без всякого блата. Я вспомнил, как зимой 1969-го года записался на шоферские курсы и ходил на них целую неделю. Всю ту неделю мы изучали нерегулируемые перекрестки. К началу занятий надо было выучить какое-нибудь правило наизусть, затем, выйдя к большому планшету на столе, развести на игрушечном перекрестке модели легковой машины, троллейбуса, конной повозки, грузовика и трамвая в соответствии с текстом в данном параграфе. Полный курс был рассчитан на полгода, готовили шоферов третьего класса. Я не хотел в шоферы третьего класса и занятия прекратил.