Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

У меня задача была простая — чтобы живот не болел. Я отголодал сутки, потом трое, потом неделю. В пузе попрежнему тянуло. Тут легкие гастроли. Росконцерт послал нас на серию сборных концертов на закрытом стадионе, где «Молодцы» спели всего пять песен. Пять песен можно отработать и голодным.

Если никуда не ехать, сидеть на месте, не репетировать, не заниматься на саксофоне и при этом не обременяться завтраком — обедом — ужином, то день получается очень длинный. Ничего не зная о духовной стороне дела, я придумал занятие — шить себе брюки. Зимние, из толстой шерстяной ткани, непременно с низкой талией, штанины в клеш. Тачал руками, вкладывая в каждый стежок высокий смысл отказа от всего плотского. Перед сном выходил на марш-бросок в несколько километров с глубоким дыханием (12 шагов вдох, 8 выдох), принимал горячую ванну, промывал кишечник.

Проскочил ацидоз, отошло чувство острого голода. Сбросил килограммов 10, лицо заметно побледнело, на сцену выходил в румянах. За кулисами артисты шептались, показывали пальцем.

Стояло начало зимы, мне было зябко. На 16-й день на меня как будто холодом Вечности дыхнуло из Космоса, нелепой показалась мне моя работа, песни с прихлопом и притопом, гастрольный чес, концертные ставки, застолье, поклонницы с цветами. Я немножко умер и бесстрастным потусторонним взглядом увидел свою жизнь во всей бесполезной суете. На 21-е сутки голодания, когда гастроли закончились, я решил покинуть Росконцерт, «Добрых молодцев», эстраду, Москву и вернулся в Ленинград к Галочке и сыну Ринату — восстанавливаться. Мне было 33 года.

Галочка встретила меня на вокзале, скорее всего, из жалости или любопытства. Шутка ли, бывший муж три недели крошки во рту не держал! Вид у меня был как у лагерного доходяги — самым толстым местом на ноге было колено.

Я начал восстанавливаться по теории — морковный сок с водой, овсяной кисель, — но на третий день организм захотел жизни, у меня проснулся зверский аппетит. Через неделю я метал все подряд, набирая вес. С разочарованием отметил: главное, то, из-за чего я затевал голодание, — не получилось.

Живот по-прежнему болел, зато поправилось все остальное. Кожа у меня стала как на попе младенца, волосы вились блестящими кудрями, я ощущал себя вернувшимся в детство.

Мы с Галочкой уже года три с лишним были в разводе, я иногда наезжал из гастролей в свою двенадцатиметровую комнатку, где стояли лакированный письменный стол из какого-то чешского комплекта и такая же узкая тахта. Из окна 11-го этажа дома 8 по проспекту Славы открывался чудный вид в большой двор нашего микрорайона, на низкое строение детского сада, прачечной, пункта сдачи бутылок, а за ним вдали — на железную дорогу, по которой ходили электрички в Пушкин, бывшее Царское Село.

На этот раз я приехал насовсем. В воздухе носились флюиды — Галочка была все еще чертовски красива, даже когда ходила под дому халдой. Ясно, что за годы размолвки у нее была своя жизнь. Ко мне Галочка стала совершенно холодна, но была готова терпеть и даже порой уступала.

Сближения, однако, не происходило, мы жили в соседних комнатах, как пара рельс, которые уходят вдаль, не пересекаясь. Имелись и другие причины, по которым наши рельсы не могли сойтись. Галочка работала в Ленинградском аэропорту, в международном отделе, «с использованием французского языка», как было записано в отделе кадров. У нее была стайка подруг, авантюрных девушек, полных решимости использовать контакты с иностранцами, чтобы улучшить или даже вовсе устроить свою жизнь. Это были курящие блондинки с длинными ногами, с пропиской в Ленинградской области, все до одной несчастные.

На кухне стоял столбом табачный дым, женская мафия резалась в карты, с азартом обсуждала текущие дела — у кого с кем что. Галочка была у них «комиссаром», определяла тактику, давала распоряжения — этому «да», тому «нет». Ночевали они у Галочки в комнате на полу, вповалку.

В квартире появлялись студенты из развивающихся стран, привозившие по заданию комиссара чемоданы с «фирменными тряпками». Приходили люди со связями в комиссионных магазинах, коллекционеры дисков, приносили самое последнее. Бывал на нашей кухне приятный собою молодой человек в модном итальянском костюме и «борсеткой» на запястье. У него была скромная должность — шофер грузовика на мясокомбинате — и столь же скромная зарплата. Раз в месяц он, как обычно, выезжал из ворот комбината, нагруженный колбасами, бужениной, окороками, сосисками-сардельками, с фальшивыми накладными. Три тонны мясопродуктов, которые расходились по сети гастрономов. Выручка шла в некий коллективный карман, из которого наш скромный шофер получал 500 целковых наличными, что позволяло ему удовлетворять свои эстетические запросы в области итальянских пиджаков и штиблет.