Олег Табаков - Счастливый билет. Моя настоящая жизнь. Том 2

Сегодня я не смотрю телевизионные программы только по одной причине: я не вижу там историй про меня. Там показывают истории, имеющие ко мне отношение даже не по касательной, а по какой-то параллельной со мной линии – не пересекающейся со мной никогда… У них, у героев этих телеисторий, тоже своя компания, а у меня своя. Как у того самого студента Гоги.

Нелегко заканчивать эту книгу.

Как писал Пушкин в письме к Вяземскому, «писать свои Mémoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая. Перо иногда останавливается, как с разбега перед пропастью, – на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать – braver – суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно…»

Надеюсь, что мне удалось не лгать.

Жизнь моя не закончена. Сейчас, когда пишутся последние строки этой книги, передо мной вполне четкие и ясные цели, осуществить которые я смогу «ЕБЖ», если буду жив, как писал Толстой.

Не подводя никаких итогов, скажу лишь несколько вещей, которые кажутся мне существенными.

В годы раннего «Современника» было в моде некое гражданское отношение и понимание действительности. Рассуждали примерно так: «Миром правит говно». Это произносилось убежденно, отчаянно и даже категорически. По молодости лет мне эта безнадежность нравилась, и я повторял сакраментальную мысль вслед за старшими товарищами. Но вскоре мне стало скучно. По причине, если хотите, моего корневого жизненного устройства. Довольно быстро я сообразил, что лучше всех поют эту песню люди убогие, или, я бы так сказал, сильно подпорченные природой и обществом. А вот которые посамостоятельнее, поавтономнее, те поют совсем по-другому, пытаются что-то сделать для жизни. Они и жизнь-то ощущают как подарок, какой бы трудной она ни была.

Когда-то повесть «Один день Ивана Денисовича» разделила мою жизнь на две половины, перевернув душу и заставив переосмыслить все происходящее со мною.

А потом, спустя десятилетия, я записал «Ивана Денисовича» на радио – в другой стране, в Москве только что наступившего третьего тысячелетия. И вдруг испытал странное ощущение и от смысла написанного Александром Исаевичем, и от какого-то особенного трепета в собственной душе. А потом осознал, какая мысль заставляла мою душу трепетать, – все было не зря. За минувшие полвека душа моя не умерла: то, что я любил, я по-прежнему люблю, то, что ненавидел, я по-прежнему ненавижу. И плачу от того же, и смеюсь потому же. Хотя… с годами смеюсь чаще. Слава Богу, который дал мне способность хоть иногда видеть себя со стороны. В зеркале ванной комнаты, например. Или с трудом завязывающего шнурки ботинок, потому что мешает собственное брюхо, навевающее мысли о бренности существования и о собственном несовершенстве. Но не стоит творить философию отчаяния только потому, что выросло брюхо. Есть в жизни мгновения, которые придают ей огромный смысл. Когда мой сын Павел, будучи на тот момент пятилетним, говорил мне: «Подыми меня вверх» и добавлял: «Неожиданно», я задыхался в эту секунду от полноты чувства жизни. Или когда я приходил к своей внучке Полине в школу, на большую перемену, и мы с ней молча прижимались друг к другу. Или от того, с каким самозабвением требовал Никита, сын моего Антона, чтобы я обязательно взял его на руки, когда надо было идти по дорожке звезд на фестивале «Кинотавр». Все это снималось на камеры, и я увидел потом меру счастья в глазах этого существа. Или беспредельность младенческих щек у моей внучки Ани, которую произвел на свет тот же Антон вместе с Настей Чухрай. Я помню, как я вглядывался в маленькое личико и с восторгом констатировал, что Анькины щеки – это мои щеки… Все это странным образом протекло через меня во время записи повести о советском заключенном Иване Денисовиче Шухове.

Была у меня и еще одна радость в тот самый день записи – когда Александр Исаевич сам объяснял мне, где надо ставить ударения при чтении его повести. Он был так же подробен и пунктуален, стремителен и бодр, как и много лет назад, когда, глядя на наши слезы во время чтения «Оленя и Шалашовки», с удивлением говорил: «Вот как странно. А товарищам нашим читаю – они смеются».

Жизнь несовершенна, но миром правит отнюдь не то самое вещество. Им управляет вера, твое собственное желание сотворить что-то и не уйти бесследно. Надеюсь, именно этим питалась моя настоящая жизнь.