Алексей Баталов - Сундук артиста

Последним, кто провожал меня добрым взглядом и застенчиво грустной улыбкой, одев самый лучший, из голубого атласа с золотым шитьем, камзол и белоснежные кружева, был хозяин этой усадьбы Джамбаттиста Реццонико.

Все вечера мы проводили на главной площади Венеции, наверно, потому, что там странник находится среди гармонии и совершенства. Каждый раз, когда мы входили на площадь, сжималось сердце и охватывали восторг и скорбь; я ступала по брусчатке красивейшей площади мира, со мной матушка, которая без уговоров согласилась отправиться в дальнее путешествие. Мама, а отца нет. Он был влюблен в Венецию… мечтал сам показать ее… отец был рядом, потому во второй вечер я рассматривала площадь по-другому. Утомленное июльское солнце смыло вековую копоть с нее. Она казалась мне строже и неприступней, чем днем. Маски-горельефы взирали угрюмо-строго с колонн обеих прокураций. Как и в первый вечер, мы выбрали кафе у Новых прокураций. Мой скудный язык не может описать, как преображалась площадь во время захода солнца. Каждую минуту на площади что-то менялось. Лучи солнца обнимали собор, озаряя каждый его изгиб, каждое углубление. Солнце подернуло его медовым отливом, отражаясь во всяком золотом кокошнике. Ажурные, полукруглые арки, словно золотые нимбы. Наверно три четверти часа, пока солнце не скрылось за наполеоновский дворец, мне казалось, что собор парит в воздухе. В эти десять минут во мне пробуждалось воспоминание – образ Небесного Града. Это дивное зрелище.

Пространство, промежуток между собором и Дворцом дожей мне заслоняла сторожевая башня. Видно было малую его часть. Это изысканная и какая-то родная простота. Вечерний свет придал дворцу розовато-бежевый оттенок… и проступил рисунок: «в елочку». Все вместе напоминало что-то из детства, из домашнего уюта. И чем гуще становились сумраки и цвета теплели, тем сладостней становилось это чувство.

Есть минута на площади, когда темень зависает над флюгером башни – крылатым львом. И незаметно небо превращается в беспредельное ночное пространство. Я испытывала легкое сожаление из-за того, что ночная мгла не может опуститься ниже к земле. Пресекал ей путь мощный, стылый свет софитов. Придумано замечательно: вся огромная площадь была освещена без единого столбового фонаря. Просто по косякам окон прокурации имеются софиты. И с двух сторон площадь освещается, так что можно спокойно читать. Читать, разговаривать и смеяться не мешала музыка. Пять или шесть музыкантов исполняли эстрадную классику. Они выступали в белых смокингах и черных бабочках. Забавно и слегка грустно было от того, что все, кроме пианистки, играли по нотам в планшетах. Верх листов партитуры я заметила лишь на фортепиано.

Рослые официанты в белых смокингах и черных бабочках плавно скользили по узким проходам между столиками. Часто кто-то из них летел к новому гостю, галантно отодвигал кресло, о чем-то спрашивал, слегка склонившись к гостю. Через какое-то время подошли еще сударыни, другой официант подошел к ним и помог сесть за столик. Потом другие. Это происходило каждый вечер. И нас встречал один из них, когда мы подходили к кафе. Они позволяли с собой шутить, с удовольствием позировали перед фотоаппаратом или мобильным телефоном. Оркестр из шести музыкантов недурно играл.

В честь дня рождения нашей приятельницы было заказано шампанское, фрукты и пирожные, которые пекут в этом кафе уже более пятисот лет. Наискосок от нашего столика находилась витрина самого первого кафе Венеции. В нем царил стиль XIX века.

Порой безмятежное спокойствие площади разрывали рыдающие крики чаек. Крупные, белогрудые, они чиркали над кафе, едва не задевая людей. Они сразу спускались на опустевшие столики и все пробовали. Официанты непрошеных посетителей гоняли.

Чайки пренебрегли нашим столиком, ибо фрукты, ягоды, печенье, кофе и чай претили им. Посетители кафе сменяли друг друга. Спустя три часа секстет стал повторяться. Разговоры поутихли. Высоко в ночном небе светила малахитовая звезда. Она была одна во всем этом бескрайнем просторе. Ее свет мне казался до слез знакомым… Как невозмутимые свидетели, смотрели на этот круговорот жизни застывшие горельефы – лица. Венеция шумела, пела, сияла своими люминесцентными гирляндами, а где-то над ними, в воздухе, парили верные ее покровители – Св. Теодор и крылатый Золотой лев. Наш номер с темно-бирюзовыми обоями в декоративную полоску – переплетенные ветви вьющихся растений – и нежно-зеленоватой мебелью увлекал меня в безвременье: в мыслях, в полусне, пока не заснула, я летала по великолепным залам под добрые взгляды матушки и наших спутников, и всюду меня сопровождал и радостный, и пронзительно мудрый взгляд отца.