Алексей Баталов - Сундук артиста

Зала, где принимал посетителей правитель, небольшая, с рубиновыми штофными обоями, по полю которых разбросаны королевские лилии. Никаких фресок, росписей. Громадное зеркало в позолоченной раме. Великанское кресло-трон, подлокотники и ножки – львы. Остальные и гостиные, и кабинеты в течение 18‒19 вв. перестраивались. Меня потрясло то, как венецианские художники владели перспективой – и прямой, и обратной. Было ощущение пространства… впечатление, что вместо стены пространство, прореха в стене – как бы прореха в божий мир, на волю. Да и в других залах и гостиных великолепные росписи, фрески – иллюстрации к мифам и легендам. Когда ходишь по этим залам, понимаешь, какую мудрость и чувство красоты имели правители Венеции, создав у себя Академию искусств. Зодчие, ваятели, живописцы, ювелиры и простые венецианцы, украшая свои дома, особняки, часовни фресками, мозаиками, скульптурами, которые спустя десятилетия мечтали заполучить правители многих государств Европы. Их картины находятся на четвертом этаже, где триста лет тому назад располагались опочивальни дожей и другие комнаты.

Тихими, тесными улочками мы вышли на площадь Св. Марка. Эту площадь можно было называть соборной, ибо на другом конце площади с XI века возносился к небу собор Св. Троицы. Он запечатлен на громадной картине неизвестного живописца, что находится в Академии художеств города. Собор напоминал замок раннего Средневековья, углы его закруглены, купол – угольник, увенчанный крестом. Он казался целостным, словно вырубленным из громадной глыбы. И площадь Св. Марка, защищенная соборами, была иной. Сохранилась одна опочивальня дожа, шагов двенадцать в длину и примерно восемь в ширину. В стене, против окна, незаметные две двери: одна – где дежурил слуга, другая – в опочивальню супруги. Мне вспомнились терема наших князей и царей, где были раздельные опочивальни. Каминов нигде не было. Я думаю, что они находятся в лакейских, а в спальне только задняя стенка. За изголовьем еще арка… маленькая комнатка с медной ванной. Ведь венецианцы проводили в дома воду с XI века! Комнат советников дожа не сохранилось.

В других залах картины, гравюры, мебель, мини-скульптуры, шкафы-буфеты, шкафы-витрины с посудой… вазы для фруктов, столовые и чайные сервизы, солонки, серебряные перечницы, кувшинчики для оливкового масла. Многие приборы с ажурными рисунками. В них вставлены стеклянные плошки, стаканчики, сосуды. Эта утварь столь тонка, что если чуть сильнее нажать, то все треснет, рассыплется, а ведь тогда посуду мыли песком да мелом.

Все эти изысканные, красивые вещи всплывали перед моим взором вечером, когда, уже на площади Св. Марка, нам подали кофе, чай, песочное печенье и ягоды в белой керамической и стеклянной посуде.

Старинные часы башни звучным колоколом отмеряли каждые полчаса. На ее плоской кровле звонари бессменно били в большой колокол. Легкомысленная современная музыка не унижала чуткого слуха. Редко чей-то рассеянный взор устремлялся вверх, на вершину дозорной башни. Там, в ночной тишине, шел беззвучный разговор меж теми, кто семнадцать веков покровительствовал этому дивному городу. А под яркой завесой несонного света текла, бурлила быстротечная жизнь. В ночном небе летали белокрылые чайки, а по площади лавировали белые смокинги официантов. Дворец дожей спал, и, может быть, по его залам и гостиным проплывали пары кавалеров и дам в кружении придворного танца.

И мне, когда плыл над городом колокольный звон, сладостны были те звуки, но в глубине души горько за мою родину и за мой город; в моей Москве более тысячи церквей и соборов, но почему-то редко когда разносится благовест…

Я засыпала и просыпалась под звон десятка церквей и часовен, и неважно было, какую болтанку из мюсли подают на завтрак, диво дивное было то, что я находилась в Венеции, проходила по узким дорожкам вдоль каналов, мимо каменных пристаней, чьи ступени были кое-где отбиты, стерты, а многие были подернуты зеленой плесенью. В сердце звучал тихий и счастливый голос отца: «Гиташка, ты в Венеции. Все просто, изящно и красиво. Ты не найдешь двух одинаковых зданий». И верно, мне не попалось двух одинаковых домов.

Гондолы изредка почти бесшумно проплывали. Гондола – длинная и довольно узкая лодка, у которой средняя часть выдолблена, как у индейской пироги, две трети – спереди и сзади – палуба. Кормы у нее нет. Оба носа – парабола. Они приподняты сажени на две, и поэтому кажется, что лодка едва касается воды. Концы напоминали мне трезубец Нептуна, прилаженный к корме боком. Я думаю, что на них вешали фонари. Такие высокие носы плавно вплывали на берег, что позволяло в ненастье и зимой не промочить ног. Весла в этих каналах излишни и громоздки, ибо с ними не разошлись бы встречные гондолы. И такими крепкими, упругими палками-шестами, стоя на корме лодки, управляют гондольеры. Гондолы легкие, устойчивые, могут плавать и в трехбалльный шторм. Как при таком волнении умудряются стоять «водители» гондол, не знаю. Они пели для того, чтобы другой лодочник на расстоянии знал, что навстречу ему идет гондола. К сожалению, не всех людей Господь одарил и слухом, и голосом. Это сейчас, в эпоху лазерных проигрывателей, пение простого лодочника кажется немного нелепым, но еще сто лет тому назад они по доносившейся песне узнавали, что навстречу плывет гондола. Почти у всех жителей города были свои гондолы, и каждый владелец старался ее украсить лучше других. Они были не только всевозможных цветов, разрисованные, но и с серебряной и золотой чеканкой. На это никто не жалел денег, тогда как городская казна беднела. Дож стал брать весомый налог за это, кажется, в XVII веке. Помогло. И с той поры гондолы черного цвета. Они лавируют между водными трамвайчиками и такси, плавно покачиваясь на волнах. Мимо проплывали, проходили двухместные и четырехместные гондолы. Меня поразило, что в них вделаны резные кресла черного дерева, обитые пурпурной тканью. Встречались гондолы, по бортам которых красовались золоченые горельефы львов. Вестимо, это современная подделка, отчего слегка засаднило в душе. Обычные гондолы катали людей по тихим улочкам-каналам.