Коллектив авторов Филология - Вокруг Чехова. Том 1. Жизнь и судьба

— Нгу, нгу, нгу, нгу!..

Мы подошли. Гапка, не покидая работы, приветливо нам улыбнулась, а мальчуган, не вынимая пальца из ноздри, уставился на нас.

— Хорошо я вам, паничи, голубят изжарила? — спросила она.

— Голуби были очень вкусны, но только для нас этого было мало. Мы с Антошей по-прежнему голодны, — сказал я.

— Я тут, паничи, не виновата, — ответила Гапка. — Приказали бабушка пару, я и изжарила пару. Я не виновата, что ваша бабушка такая скупая и жадная.

— Разве Ефросинья Емельяновна скупа? — спросил Антоша.

— И-и, не дай Бог, какая скупая… Как скаред… Я наставлю курам зерна сколько надо, а она придет да половину с земли соберет. Корки хлеба — и те считает… Куда вы теперь, паничи?

— И сами не знаем. Мы здесь ничего не знаем.

— Гараська, — обратилась Гапка к лохматому мальчугану. — Поди, детка, с паничами. Покажи им что-нибудь. Сходите в балку, на криницу. Там вода холодная и чистая, как слеза.

Гараська вынул из ноздри палец, глубокомысленно задумался и, тряхнув головою, решительно проговорил по-хохлацки:

— Ходимте. Я вам щось покажу.

Он степенно и важно, точно сознавая значение возложенного на него поручения, пошел впереди, а мы за ним. Завязался разговор.

— Ты Гараська Шибеник? — спросил Антоша. — Это твоя фамилия?

— Сам ты шибеник. Хоть и панич, а шибеник, — ответил сердито Гараська.

— Это бабушка сказала, что тебя зовут шибеником, — оправдался Антоша.

— Ее самое, старую каргу, надо на шибеницу (виселицу). Она только и знает, что с утра до ночи лается.

— Значит, ты Ефросинью Емельяновну не любишь?

— А кто ее любит? И деда вашего страсть как не любят.

— За что же его не любят?

— Всех притесняет… Гаспид.

Наступило неловкое молчание. Антоша переменил разговор.

— Гапка — твоя мать? — спросил он.

— Эге, мать.

— А отец у тебя есть?

— Нет. Батька у меня нема.

— Значит, он умер?

— Не знаю… Я спрашивал об этом маменьку, а они сказали: «На что тебе батька понадобилось? Проживем и без батька…» Сказали и заплакали.

Мы ничего не поняли и хотели было расспросить подробнее, но Гараська вдруг сделал вдохновенное лицо, раздул ноздри и крикнул:

— Пойдемте в клуню (в ригу) горобцов (воробьев) драть!

Вслед за этим он побежал вперед к большому четырехугольному зданию, сплетенному из ивовых ветвей и покрытому соломой. Оно находилось шагах в трехстах от барской усадьбы. Окон в нем не было, а были только двери, похожие на ворота. В эти двери мог свободно въехать большой нагруженный воз. Гараська приоткрыл их, влез в щель и пропустил нас туда же. Мы сразу попали в полумрак и долго не могли освоиться, несмотря на то, что сквозь плетеные стены со всех сторон проникал снаружи свет. Плотно убитый и укатанный пол занимал довольно большую площадь, и на нем в разных углах стояло несколько молотилок и веялок. Антоша и я не утерпели и стали вертеть ручку одной из веялок. Она загрохотала, застучала и даже, как нам показалось, жалобно застонала. Это нам понравилось, но забаву эту пришлось скоро бросить: не хватало силенки.

Тем временем Гараська, знавший здесь каждый уголок и каждую щелочку, ловко, как кошка, вскарабкался по плетеной стене под самую крышу и стал шарить рукою в соломе. Послышалось тревожное воробьиное чириканье, и несколько испуганных воробьев вылетели из-под крыши и стали метаться по клуне.

— Давайте шапку! — крикнул Гараська.

Мы с Антошей оба протянули ему вверх наши гимназические фуражки.

— Выше держите, а то яйца побьются, — скомандовал Гараська.

Я поднялся на цыпочки и поднял фуражку еще выше. Гараська, держась одной рукой за стропило, повис всем телом вниз, протянул другую руку к моей фуражке и сказал:

— Вот. Получай.

Я поглядел в фуражку. На дне ее лежало пять маленьких крапленых воробьиных яичек. Антоша тоже поглядел и, подняв свою фуражку как можно выше, стал умоляющим тоном просить:

— И мне! и мне! Гарася, дорогой, милый, золотой, и мне…

Гараська бросил и ему в фуражку пяток яичек. Затем началась настоящая охота. Гараська, как кошка, держась за стропила, лазил вдоль стен и шарил в соломе. Среди злополучных воробьев поднялся неописуемый переполох, и в какие-нибудь десять минут в фуражке у каждого из нас была масса яиц. Гараська, красный от движения и от натуги, слез на землю и, взглянув на добычу, довольным голосом сказал:

— Будет с вас.

— Что же мы теперь будем делать с этими яйцами? — спросил я.

— Что? Ничего, — ответил Гараська. — Возьмем да и бросим, а сороки потаскают и съедят.