Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Помню приезд папы в Россошь. Совсем ненадолго. Подвижный, в плечах широкий, лицом худой и красивый, голубоглазый, с красивым лбом, наполненным мыслями, с темными волнистыми волосами. Он учил меня кувыркаться. Опрокинув венские стулья кверху спинками, собрал из них подобие юрты. Сверху накрыл одеялом. Я на четвереньках залезала туда, счастливая. Телефон сделал из ватманской бумаги и ниток…

Папа заболел воспалением легких. Мама тогда поехала со мной в Москву. Бабуни дома не было, и меня оставила ее соседям в семье ветеринарного фельдшера. Там позволяли мне, бедняги, все. Я, разламывая их порядок, составляла из всех стульев поезд, и он грохотал ножками по полу…

1918 г.Въезжают немцы в слободу, рядами, на больших, гладких, ухоженных лошадях с остриженными гривами и высоко срезанными хвостами. На немцах блестят желтые каски. Разошлись по квартирам вместе с лошадьми. К нам они тоже поворотили. Нас хозяйка перевела в одну маленькую комнату. Из их речи слышнее всего: я, я, я… у нас из коридора они взяли тазик, перенесли его в сарай и там из него умывались. Через несколько дней они уехали, тазик поставили на прежнее место, откуда взяли.

Мы уже на другой улице живем. Про хозяев наших говорят «малороссы», а кто-то сказал «хохлы». Спрашиваю у хозяина: как правильно? Он отвечает с достоинством: украинцы.

1919 — 1920 гг.Мама заболела испанкой. Тинь-тиня кто-то забрал, а я не очень огорчена: свобода. Хожу куда хочу и делаю что хочу… Болела, а потом долго лежала после болезни: не было сил. Поднялась мама, и опять какая была.

Зашел в нашу хату солдат — погреться. Топилась плита. А он в тепле все лазил себе подмышки, за пазуху, в пах. Обирал вшей. В пальцах покрутив, бросал их на пол. Мама попросила его не кидать вшей на пол. А раздеться и выжарить их у него не было времени: белые отступали.

Забежал белый офицер. Звал маму бежать с нами, детьми, от красных. «Это звери, — говорил он. — Они интеллигентам заливают глотки раскаленным свинцом» «Откуда же у них столько свинца?» — спокойно спрашивает мама.

А еще летом белые повыдирали с корнем деревца, которые гимназисты посадили 1 Мая на площади.

Мы у Дуняши (няни) в гостях. А Дуняшин племянник лет семи отказывается играть со мной наотрез. «Ты — паниха!» — говорит. Это неправда, я не паниха, правда?

«Ты не паниха, — говорит мама, — но обижаться на него нельзя». Совсем недавно белые расстреляли его папу. Он тогда прятался в стогу. Мать уверила, что его нет близко. А младший сын, несмышленыш, показал, где папа…

Занимают Россошь то белые, то красные, то зеленые. Бандиты-сахаровцы повесили священника. А его ребенка — за ножки и об печь…

За хату маме платить нечем стало, и нас переселили в полуподвальное помещение. Там уже проживала семья: женщина с двумя чернокудрыми девочками, Маргаритой и Тамарой. Мама вычесывает мне вшей и говорит, что у меня появились не мои, а черные. Девочки обе торгуют у ворот семечками — черным стаканом из большого таза.

Какие-то солдаты, пока стояли в Россоши, ежедневно наливали в нашу кастрюлю борща, такого забористого от красного перца.

За стеной солдаты заболевали холерой. Заболел холерой Владик. «Что ты ел?» — добивалась от него мама. Он нашел на обильной солдатской помойке селедочные головы и обсосал их.

Меня мама переселила вниз, к Маргарите и Тамаре. Но я раза два поднялась к ней. На табурете белел таз с раствором сулемы, где мама ополаскивала руки. Тинь-тинь — голубоватый, тощенький, необыкновенно серьезный — утопал в большой кровати, смотрел куда-то и не двигался. Он, оказывается, тогда сказал маме: «Мама, я, наверное, умру». Она выходила его…

1920 г. Мама поступает учительницей в гимназию. Преподает языки: французский и немецкий.

Бабуня —всегда в затейливом чепце, охватывающем ее богатые уложенные волосы, и в шлафроке до полу, отделанном кружевами. Среднего роста, полненькая, она была хозяйкой деревянного домика в самом конце Беговой. Дальше стояла духовитая конюшня для больных лошадей и простирался пустырь до самой железной дороги с виадуком через нее. А за железной дорогой, на задах — коровник и просторный сеновал, и будка, где обитал добрейший сенбернар, а после него — задумчивая дворняга. Корова выращена от симменталки. Сперва пастух заходил за ней, а после революции пасли ее на пустыре то литовская беженка Юлька, то сама Бабуня.

Четыре комнаты было в домике. А также кухня, ванная и туалет. В коридоре — телефон, пол — линолеум, в полу — погреб. За глухим забором в домике жил ветфельдшер с семьей.