Коллектив авторов Биографии и мемуары - Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля [второе издание, исправленное и дополненное]

Вот вам и «вообще никак», торжествовал я, а ведь впереди была еще и уха. Уху я готовил по всем правилам, вычитанным у знаменитого историка кухни Похлебкина. В янтарном бульоне плавали куски осетрины. На нее я возлагал особые надежды. Дело в том, что после ухи я собирался подсунуть Ковалю две-три свои сказки. Никогда до этого я не осмеливался, кроме как на семинаре, докучать ему своим творчеством. Обычно мы с ним говорили о вещах вечных — о жизни и смерти, а если о литературе, то о мировой. Задобренный осетриной, казалось мне, Коваль снисходительней отнесется к моим опусам. Да только где мне было угодить такому мастеру, как Коваль! Уж он-то готовил уху не по книжным рецептам! Конечно, будучи у меня в гостях, Юрий Иосифович из вежливости мог бы похвалить мою стряпню. Но никогда на моей памяти писатель и уховар Юрий Коваль не хвалил никого из вежливости, зря, касалось ли это литературы или ухи.

Сидя за столом, в тот день чувствовал я себя вообще никак. К счастью на столе были соленые грибы чернушки, которые привели Коваля в восторг.

— Эх, Ваня, — говорил он, — если бы ты сказки писал, как солишь грибы!

А по-честному надо вам сказать, грибы солила жена моя Галя.

Давно ли я мечтал увидеть Коваля хотя бы на сцене, где-нибудь в Центральном доме детей железнодорожников…

И вот он, Коваль, сидит за рулем автомобиля, а я пристроился на заднем сидении, смотрю в его спину и по сторонам, конечно. А по сторонам мелькают поля, леса, перелески, дивный город Сергиев Посад и другие населенные пункты.

Почти перед каждым из них на столбах висят указатели с названием. К примеру, «д. Волковойня 0,5 км». А одна деревня называлась «Кр. Сторожка». Коваль спросил, что, по моему мнению, означают буквы «Кр.». Наверное, он хотел проверить оригинальность моего мышления. А я растерялся и ляпнул первое, что пришло в голову:

— Красная!

— Если уж «Красная», то, скорее, «Красноармейская», — сказала Ира.

— Красноказарменная, — добавил Коваль.

Как много, оказывается, слов в русском языке начинаются с «Кр.». Версии сыпались, какиз мешка. Одна задругой у кромки кривоватого шоссе вставали кряжистые, крапленые и другие краеугольные сторожки. Я тоже вспомнил одно слово — «кроманьонская», оно оказалось не хуже, а то и лучше других Живо представились мне пещерные стены этой сторожки, расписанные быками и мамонтами. Но я решил пока промолчать — вдруг мы опять поедем по этой дороге, и Коваль захочет еще раз проверить оригинальность и быстроту моего мышления.

«А где я, собственно, здешний? — спрашивает герой повести „Самая легкая лодка в мире“ . — В Москве, что ли? Вот уж нет, в Москве я совершенно нездешний, нет-нет, я не москвич, я не тамошний. Приехал сюда и опять нездешний…»

Таким, всюду нездешним, казался мне и сам писатель Юрий Коваль. Отсюда, думал я, и его вечные странствия по нашей земле. Однажды меня попросили нарисовать карту его путешествий. Я не взялся за это дело. Вместе мы путешествовали мало, а главное, я считал, что основные его маршруты пролегают по другим, малодоступным для нас местам. Он как-то сказал: «В душе я не различаю простой одуванчик, который растет всюду, и Капеллу, которая сияет в созвездии Возничего». О звездах он писал как никто. О кровавой тусклой звезде «с таким непевучим и таким неловким, неповоротливым в наших лесах названием — Бетельгейзе», о звездном охотнике Орионе, которого Коваль особенно любил. Ему казалось, что это созвездие связано с его жизнью.

Любимым писателем Коваля был Борис Шергин. О нем написал он замечательное воспоминание. «Веселье сердечное» — единственное, что было опубликовано у Коваля при жизни в «Новом мире». Он и там был нездешний. Его считали писателем детским. Книги его не залеживались на полках, по ним ставили художественные и мультипликационные фильмы. Но у Коваля не было всеобъемлющей популярности. Я знал немало людей, которые были к творчеству Коваля равнодушны. Наверное, и в его читателях должна быть какая-то нездешность.

Я, повторю, мало путешествовал с Ковалем. Но он сказал как-то: «И потом скитаться можно… Я вот сейчас выйду из мастерской и пойду за бутылкой водки — это может быть скитанием. Дело не в том, сколько ты прошел, а в том, сколько пережил за отрезок пути…»

В тот день мы с Юрием Иосифовичем Ковалем стояли в районе метро Таганская. Путь наш сюда от мастерской был тернист и долог. Он почти завершился уже. В руках у нас оставалась только бутылка водки, в которой плескалось еще граммов триста пятьдесят. Пить нам не хотелось. Обычно в жизни бывает по-другому. Хочется выпить, а водки нет.