Коллектив авторов Биографии и мемуары - Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля [второе издание, исправленное и дополненное]

В детстве я его не читала. Как-то не успела, или не вышел еще тогда несравненный «Недопёсок»… Я познакомилась с «Юриосичем», когда у самой уже были дети. Сначала с человеком познакомилась, с писателем — позже.

Яков Лазаревич Аким привел однажды в нашу студию «детско-юношеских писателей» своего друга Юрия Коваля. Мы занимались на улице Писемского (в Борисоглебском то есть переулке), недалеко от ЦДЛ, и они, наверное, уговорились идти потом в писательский ресторан — втроем, с Сергеем Ивановым (он ту же студию вел: Аким больше поэтами занимался, а Сергей Анатольевич — прозаиками). И вот он вошел, Коваль, протиснулся в нашу узкую комнатку — в свитере, крупный такой, мягкий, но сильный. Красивый, но на писателя не похож. Мне почему-то показалось, что он за дверью оставил рюкзак, а может, ружье или удочки.

А Яков Лазаревич уже нас гостю представляет и хочет, видимо, устроить что-то вроде смотра.

— Вот Марина, — это он про меня, — сейчас нам что-нибудь п-почитает.

А у меня, как назло, ничего нет нового! Не буду же я ради этого прекрасного незнакомца старье читать, которое вся честная компания уже слышала.

— Я, — говорю, — сейчас тут одну небольшую поэму перевожу с английского… уже практически вчерне закончила.

Только она не совсем детская. То есть совсем не детская, а такая, скорее эротическая… семнадцатого, в общем, века.

Тут Яков Лазаревич смутился немножко, а собратья мои студийцы, напротив, оживились, и Коваль говорит:

— Читайте, читайте, мы же все тут взрослые люди, это даже хорошо, что у вас такие разносторонние интересы.

И я прочла по тетрадке «Блаженство» Томаса Кэрью. Милейший Андрей Николаевич Горбунов, заказывая мне для издательства МГУ эту рискованную по тем временам поэмку, все повторял:

— Только умоляю, Мариночка, побольше небесного блаженства, а то ведь выкинут вещь из состава!

Я эту вещь, кстати сказать, недавно перечитывала. Она и правда неплохо получилась. Сейчас бы, наверное, сделала с большим мастерством, но куражу того, прежнего, нет и в помине. И таких благодарных слушателей, как в тот вечер, у меня уже никогда не будет…

Память вечно всё перетряхивает и утрамбовывает, и за точность дат я не ручаюсь. Но вот у меня в руках чудом уцелевший средь бурь перестройки и журнального изобилия гласности сентябрьский номер «Пионера» за 1983 год. Слева, на шестнадцатой странице, три моих стихотворения в жанре «школьной лирики» со среднестатистическими рисуночками. Справа, на семнадцатой — волшебство. Прямоугольная картинка: плотный серый фон, желтый, светящийся в воздухе фонарик — или это поплавок небесный? — под ним растопыренная пальмовая крона безо всякого ствола, снизу лес (наш, обычный, зубчиками), река гладкая с перевернутым лесом и желтой светящейся скобочкой лодки, а в ней человечек с удочкой, в черном свитере. И надпись чуть скошенными, «бамбуковыми» буквами: «Самая легкая лодка в мире». И ниже: «рисунки автора».

В нашей тогдашней коммуналке мы с Гришей Кружковым вырываем друг у друга журнал и шепотом, чтоб не разбудить младшего, восклицаем: «Гениально! Ге-ни-аль-но!» Повесть печатается в четырех номерах, и каждый раз, глядя на уже знакомый поплавок-фонарик и нездешние буквы заголовка, мы дружно переводим дух. Но как это пропустили? Как — прорвалось?

И вот уже весна восемьдесят пятого. Только что состоялся очередной «вынос тела», и страна с мрачноватым азартом напевает: «Кто на новенького?». Сейчас Гриша достанет из ящика свежую газету с мужским портретом — и, вглядевшись в подпись, потрясенно выдохнет: «Папашка-горбач!»…

В следующий раз мы встретились с Юриосичем в ресторане ЦДЛ. Там мне назначил свидание, вполне деловое, Сергей Иванов. Мы сели за столик, и тут подошел Коваль.

— Юра! — обрадовался ему Сергей Анатольевич. — А у нас вот Марина в Союз вступает, в детскую секцию, ей рекомендации нужны. Мы с Акимом уже дали, третьим будешь?

— Буду, — твердо сказал Коваль и уселся на свободный стул,

— Но вы же моих стихов совсем не знаете, вот если только в «Пионере»… — замирая от ужаса и восторга, промямлила я.

— А мы сейчас закажем раков, и пока они будут вариться, вы мне всё и прочтете.

Под ресторанный гул, под звяканье ножей и вилокя читаю ему стихи. Им обоим. Понимаю, что можно нести любую чушь, рекомендацию все равно напишут, но мне страшно хочется, чтобы ему понравилось. Читаю «взрослое»: про свою Бахрушинку, про детство, про любовь… Стихи образуют вокруг нас троих подобие защитного пузыря, и шум не мешает.